А может быть, и не сон, сказал он себе. Может быть, вотпротяну сейчас руку и дотронусь до этой самой Марии. Может быть, ты простобоишься, сказал он себе. А вдруг окажется, что этого не было и это неправда,как все твои сны про киноактрис или про то, как твои прежние любовницывозвращаются и спят с тобой в этом самом спальном мешке, на голых досках, насене, на земле, во всех сараях, конюшнях, corrales и cortijos[34], вгрузовиках, в гаражах, в лесах и во всех горных ущельях Испании. Все ониприходили к нему, когда он спал в этом мешке, и все они были с ним гораздонежнее, чем когда-то на самом деле. Может быть, и тут тоже так. Может быть, тыбоишься дотронуться до нее, боишься проверить. Вдруг дотронешься, а это тытолько выдумал и видел во сне.

Он шагнул к девушке и положил руку на ее плечо. Сквозьпотертую ткань его пальцы ощутили гладкость кожи. Девушка взглянула на него иулыбнулась.

— Hola, Мария, — сказал он.

— Hola, Ingles, — ответила она, и он увидел еезолотисто-смуглое лицо, и коричневато-серые глаза, и улыбающиеся полные губы, икороткие, выгоревшие на солнце волосы, и она чуть откинула голову и с улыбкойпосмотрела ему в глаза. Это все-таки была правда.

Они уже подходили к лагерю Эль Сордо; сосны впередипоредели, и за ними показалась круглая выемка в склоне горы, похожая напоставленную боком миску. Тут в известняке, наверно, кругом полно пещер,подумал он. Вон две прямо на пути. Их почти не видно за мелким сосняком,разросшимся по склону. Хорошее место для лагеря, не хуже, чем у Пабло, а то илучше.

— Расскажи, как убили твоих родных, — говорила ПиларХоакину.

— Нечего рассказывать, женщина, — отвечал Хоакин. — Они всебыли левые, как и многие другие в Вальядолиде. Когда фашисты устроили чистку вгороде, они сперва расстреляли отца. Он голосовал за социалистов. Потом онирасстреляли мать. Она тоже голосовала за социалистов. Это ей первый раз в жизнипришлось голосовать. Потом расстреляли мужа одной из сестер. Он состоял впрофсоюзе вагоновожатых. Ведь он не мог бы работать на трамвае, если бы не былчленом профсоюза. Но политикой он не занимался. Я его хорошо знал. Это былчеловек не очень порядочный. И даже товарищ неважный. Потом муж другой сестры,тоже трамвайщик, ушел в горы, как и я. Они думали, что сестра знает, где он. Ноона не знала. Тогда они ее расстреляли за то, что она не сказала им, где он.

— Вот звери, — сказала Пилар. — Но где же Эль Сордо? Я егоне вижу.

— Он здесь. Наверно, в пещере, — ответил Хоакин, потомостановился, упер ружье прикладом в землю и сказал: — Слушай, Пилар. И ты,Мария. Простите, если я причинил вам боль рассказом про своих близких. Я знаю,теперь у всех много горя, и лучше не говорить об этом.

— Надо говорить, — сказала Пилар. — Зачем же мы живем насвете, если не для того, чтобы помогать друг другу. Да и не велика помощь —слушать и молчать.

— Но Марии это, может быть, тяжело. У нее довольно своихнесчастий.

— Que va, — сказала Мария. — У меня их такая куча, что твоимного не прибавят. Мне тебя очень жаль, Хоакин, и я надеюсь, что с твоей другойсестрой ничего не случится.

— Сейчас она жива, — сказал Хоакин. — Она в тюрьме. Но какбудто ее там не очень мучают.

— Есть у тебя еще родные? — спросил Роберт Джордан.

— Нет, — сказал юноша. — Больше никого. Только зять, которыйушел в горы, но я думаю, что его тоже нет в живых.

— А может быть, он жив, — сказала Мария. — Может быть, он скаким-нибудь отрядом в другом месте.

— Я считаю, что он умер, — сказал Хоакин. — Он всегда был неслишком выносливый, и работал он трамвайным кондуктором, а это плохаяподготовка для жизни в горах. Едва ли он мог выдержать год. Да и грудь у негослабая.

— А все-таки, может быть, он жив. — Мария положила ему рукуна плечо.

— Кто знает. Все может быть, — сказал Хоакин.

Мария вдруг потянулась к нему, обняла его за шею ипоцеловала, Хоакин отвернул лицо в сторону, потому что он плакал.

— Это как брата, — сказала ему Мария. — Я тебя целую, какбрата.

Хоакин замотал головой, продолжая беззвучно плакать.

— Я твоя сестра, — сказала Мария. — И я тебя люблю, и у тебяесть родные. Мы все твои родные.

— И даже Ignles, — прогудела Пилар. — Верно, Ingles?

— Да, — сказал Роберт Джордан юноше. — Мы все твои родные,Хоакин.

— Он твой брат, — сказала Пилар. — А, Ingles?

Роберт Джордан положил Хоакину руку на плечо.

Хоакин замотал головой.

— Мне стыдно, что я заговорил, — сказал он. — Нельзяговорить о таких вещах, потому что от этого всем делается еще труднее. Мнестыдно, что я причинил вам боль.

— Так тебя и так с твоим стыдом, — сказала Пилар своимкрасивым грудным голосом. — А если эта Мария опять поцелует тебя, так я и самаполезу целоваться. Давно мне не приходилось целовать матадоров, хотя бы и такихнезадачливых, как ты, и я с удовольствием поцелую незадачливого матадора,который записался в коммунисты. Ну-ка, подержи его, Ingles, пока я его будуцеловать.

— Deja[35], — сказал юноша и резко отвернулся. — Оставь меняв покое. Все уже прошло, и теперь мне стыдно.

Он стоял к ним спиной, силясь унять слезы. Мария вложиласвою руку в руку Роберта Джордана. Пилар подбоченилась и насмешливоразглядывала юношу.

— Уж если я тебя поцелую, — сказала она ему, — это будет непо-сестрински. Знаем мы эти сестринские поцелуи.

— Ни к чему твои шутки, — ответил Хоакин. — Я ведь сказал,все уже прошло и я жалею, что заговорил.

— Ладно, пошли тогда к старику, — сказала Пилар. — Надоелимне все эти переживания.

Юноша посмотрел на нее. Видно было по его глазам, что онвдруг почувствовал острую обиду.

— Не о твоих переживаниях речь, — сказала ему Пилар. — Омоих. Очень ты чувствительный для матадора.

— Матадора из меня не вышло, — сказал Хоакин. — И нечегонапоминать мне об этом каждую минуту.

— А косичку опять отращиваешь?

— Ну и что ж тут такого? Бой быков — очень полезное дело. Онмногим дает работу, и теперь этим будет ведать государство. И, может быть,теперь я уже не буду бояться.

— Может быть, — сказала Пилар. — Может быть.