«А я тебя вот так!» — сказала я и изо всех сил ударила его впах, и ему стало так больно, что он отпустил мою голову, схватился за это местои говорит: «No hay derecho, mujer. Не имеешь права, женщина». А я тем временемзаглянула в окно и вижу, что в комнату полным-полно набилось людей, и онимолотят дубинками и цепами, и лупят, и колют, и тычут куда ни попалодеревянными вилами, которые из белых уже стали красными и зубья растеряли, ився комната ходит ходуном, а Пабло сидит и смотрит, положив дробовик на колени,а вокруг все ревут, и колотят, и режут, и люди кричат, как лошади на пожаре. Ия увидела, как священник, подобрав полы, лезет на стол, а сзади его колют серпами,а потом кто-то ухватил его за подол сутаны, и послышался крик, и потом ещекрик, и я увидела, что двое колют священника, а третий держит его за полы, а онвытянул руки и цепляется за спинку кресла, но тут стул, на котором я стояла,подломился, и мы с пьяным свалились на тротуар, где пахло вином и блевотиной, апьяный все грозил мне пальцем и говорил: «No hay derecho, mujer, no hayderecho. Ты меня покалечить могла», — а люди, пробегая мимо, спотыкались инаступали на нас, и большей уже ничего не видела, только ноги людей,теснившихся ко входу в Ayuntamiento, да пьяного, который сидел напротив меня,зажимая то место, куда я его ударила.

Так кончилась расправа с фашистами в нашем городе, и я быдосмотрела все до конца, если бы не мой пьянчуга, но я даже рада, что онпомешал мне, так как то, что творилось в Ayuntamiento, лучше было не видеть.

Другой пьяный, которого я заметила раньше на площади, былеще похуже моего. Когда мы поднялись на ноги после того, как сломался стул, ивыбрались из толпы, теснившейся у дверей, я увидела, что он сидит на прежнемместе, обмотав шею своим красно-черным платком, и что-то льет на донаАнастасио. Голова у него моталась из стороны в сторону, и туловище валилосьвбок, но он все лил и чиркал спичками, лил и чиркал спичками, и я подошла кнему и сказала:

— Ты что делаешь, бессовестный?

— Nada, mujer, nada, — сказал он. — Отстань от меня.

И тут, может быть потому, что, встав перед ним, я загородилаего от ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву донаАнастасио вверх, к его затылку, и пьяница задрал голову и завопил во все горло:«Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»

— Кто? — крикнул голос из толпы.

— Где? — подхватил другой.

— Здесь! — надрывался пьяница. — Вот здесь, вот!

Тут кто-то с размаху огрел пьяного цепом по голове, и онсвалился, вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потомскрестил на груди руки и вытянулся на земле рядом с доном Анастасио, будтозаснул. Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там, после тогокак дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с другими и повезли кобрыву; вечером, когда в Ayuntamiento все уже было убрано, их всех сбросили собрыва в реку. Жаль, что заодно туда же не отправили десяток-другой пьяниц,особенно из тех, с черно-красными платками; и если у нас еще когда-нибудь будетреволюция, их, я думаю, надо будет ликвидировать с самого начала. Но тогда мыэтого не знали. Нам еще предстояло это узнать.

Но в тот вечер мы еще не знали, что нас ожидает. После бойнив Ayuntamiento убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и неудалось устроить, потому что слишком много народу перепилось. Невозможно былоустановить порядок, и потому митинг отложили на следующий день.

В ту ночь я спала с Пабло. Не надо бы рассказывать об этомпри тебе, guapa, но, с другой стороны, тебе полезно узнать все как есть, и ведья говорю только чистую правду. Ты послушай, Ingles. Это очень любопытно.

Так вот, значит, вечером мы сидели и ужинали, и все былокак-то по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, всеустали и говорили мало. Мне тоже было не по себе, внутри сосало, было стыдно иказалось, что мы сделали что-то нехорошее, и еще было такое чувство, чтонадвигается большая беда, вот как сегодня утром, когда летели самолеты. И таконо и вышло через три дня.

Пабло за ужином говорил немного.

— Понравилось тебе, Пилар? — спросил он, набив рот жарким измолодого козленка. Мы ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народубыло полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.

— Нет, — сказала я. — Не понравилось, если не считать донаФаустино.

— А мне понравилось, — сказал он.

— Все? — спросила я.

— Все, — сказал он и, отрезав своим ножом большой ломотьхлеба, стал подбирать им соус с тарелки. — Все, если не считать священника.

— Тебе не понравилось то, что сделали со священником? — Яудивилась, так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.

— Он меня разочаровал, — печально сказал Пабло. Кругом такгромко пели, что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.

— Как так?

— Он плохо умер, — сказал Пабло. — Проявил мало достоинства.

— Какое уж тут могло быть достоинство, когда на негонабросилась толпа? — сказала я. — А до того он, по-моему, держался с большимдостоинством. Большего достоинства и требовать нельзя.

— Да, — сказал Пабло. — Но в последнюю минуту он струсил.

— Еще бы не струсить, — сказала я. — Ты видел, что они с нимсделали?

— Я не слепой, — сказал Пабло. — Но я считаю, что он умерплохо.

— На его месте каждый умер бы плохо, — сказала я ему. — Чеготебе еще нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, вAyuntamiento, просто гнусность!

— Да, — сказал Пабло. — Порядку было мало. Но ведь этосвященник. Он должен был показать пример.

— Я думала, ты не любишь священников.

— Да, — сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. — Но ведь этоиспанский священник. Испанский священник должен умирать как следует.

— По-моему, он совсем неплохо умер, — сказала я. — Ведь чтотворилось!

— Нет, — сказал Пабло. — Он меня совсем разочаровал. Целыйдень я ждал смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй.Просто дождаться этого не мог. Думал — вот будет зрелище! Я еще никогда невидел, как умирает священник.

— Успеешь еще, — язвительно сказала я. — Ведь сегодня тольконачало.

— Нет, — сказал Пабло. — Он меня разочаровал.

— Вот как! — сказала я. — Чего доброго, ты и в бога веритьперестанешь.

— Не понимаешь ты, Пилар, — сказал он. — Ведь это жеиспанский священник.