зыбкая.

И над Графской чаек носит ветрами,

словно ленточки за бескозырками.

Друг гитару взял, но не настроен он

петь. Молчит под чёрными плакатами.

…Звали наши города героями.

Думали, что после сорок пятого

если и огни, то только вечные.

Что в Одессе май, что в Севастополе.

Тень каштана пятернёй на плечи нам

упадёт: да как же вы прохлопали?

Что же вы беды в упор не видели

в череде то митингов, то праздников?

Недобитки у освободителей

внуков уничтожили и правнуков.

…Горсовет напротив. Но ни лацканов,

ни чиновных гласов – не забудем, мол…

Лишь за сквером, сторонясь опасливо,

догорает дерево иудино.

Две вершины

Ну что же ты застыл, курган Матвеев,

на рубеже, где летом и зимой

в клубах тумана, вихрях суховея

Саур-Могилу видно по прямой?

Там голосит, как раненая, птица

среди руин и взорванных мостов.

А под тобой – нелепая граница,

автобус и дорога на Ростов.

Лицом на запад – взвод. Стоят где пали,

древко из стали сжав стальной рукой,

и в ярости молчат. Молчат в печали.

Война… а год какой? А век какой?

Вы в землю, не деля любовь сыновью,

легли на той и этой высоте.

А там опять бои. И слово «…кровью»

ржавеет на расстрелянной плите.

Как будто вашей крови было мало,

летели, разбудив от вечных снов,

осколки смертоносного металла

в окопы ваших внуков и сынов.

И взвод стальной в одном порыве весь бы

туда рванулся, им помочь готов.

Но только тот, кто жив, кто не железный,

уходит за кордоны блокпостов.

Песиголовцы

Этот страх с малых лет знаю.

Книжка та

на мове – от мамы:

вон выходят ночами

з гаю

люди с волчьими головами.

Как по воду пойдёшь к речке,

слева-справа шуршит сорго.

Вроде дом твой и недалече,

ну а если почуешь волка?

Мама слышит своих старших,

тёмный шёпот их о Волыни:

тихо, тихо кажи! Нащо?

Зачекай, не лякай дитину…

У моей бы спросить свекрови —

это после войны было —

как жених захлебнулся кровью

и нашёл в тех лесах могилу.

А они чёрта с два сгинут.

А они обойдут капканы —

и воткнут топоры в спину,

если помните про Галана.

А они уползут в схроны

да и пересидят где-то.

Выйдут оборотни в погонах

или даже при партбилетах.

Матереют теперь, звереют,

воют в городе и в деревне.

Не таятся ни днём ни ночью

и рисуют крюки волчьи.

Не смотри, что они сами

называют себя псами.

Брешут, точно, да что толку?

Видишь: волки – и есть волки.

Кто щадил их и кто плодил их,

столько лет охраняя норы?

Кто им дал осквернять могилы?

Кто им пули даёт и порох,

смолоскипу

и керосина?

Хто бажав створити як краще?

Тихо, тихо кажи! Нащо?

Де загине твоя дитина?

Мытарства

Помню литые, долгие дни

дочкиных тех каникул.

Папа сказал: уж ты извини,

нынче я без клубники.

…В Харькове душно. Плацкарт, стомлён,

ждёт обирал. Таможню.

«Сумки видкрыйте!» И тычет он

в банку: «О це – не можно!»

Я же везу три литра всего,

думал, гостинец внучке,

что ещё крымского, своего?

Мытарь царапнул ручкой

строчку в блокноте. Замер вагон:

муху слыхать в полёте.

Я к нему как к человеку. А он:

«Швыдче! Або выходьте!»

И проводник, опустив глаза,

(сам – на базар черешню):

батя, мол, слушай, теперь нельзя…

«Сыдячи в Крыме – ешьте!»

Как сыпану на перрон: да на!

Хочешь – подымешь с полу.

Выронил банку в сердцах: со дна

аж отлетел осколок…

Грядки, покуда хватает сил.

Гордость сынов крестьянских.

Ни у кого ни о чём не просил

выросший под Бердянском,

ведавший голод, стрельбу-войну,

суржик и мову: мамо!

Только разбили его страну,

да на осколки прямо,

чтобы из Харькова танки шли

в край, где печёт подошвы

пласт опалённой степной земли,

где, отзываясь прошлым,

снова грохочет беда-война,

и паренёк загорелый

горстку клубники возьмёт со дна

банки под артобстрелом.

Грядки в пороховом дыму.

– Сколько, бабуль?

– Нисколько!

Внуку гостинец бы своему…

Сладкая.

Без осколков.

Смертная колыбельная

В небе шелест, в небе свист,

баю-бай, ложись, ложииииись!

Заворкуют пули,

чтобы мы уснули.

Всю семью в одной могиле

здесь вчера похоронили:

комья взорванной земли —

всё, что мы от них нашли.

В наши хаты год шестой

смерть заходит на постой,

сеет мины вдоль обочин.

В огороде мёртвый кочет.

Спи в канаве, спи в траншее

с медным крестиком на шее.

Рухнул храм под Рождество,

дым, и больше ничего,

только в небе вороны

во четыре стороны.

Ляжешь в подпол, между банок.

Спит под боком кот-подранок.

Смотрят звёзды из-за туч,

сеют фосфор бел, горюч,

и висит над серой зоной

пепел – саван невесомый.

Бьётся, бьётся колокол

над горящей Горловкой

смертным боем: баю-бай,

головы не подымай.

Рядом