Но мне повезло: меня не потащили, а повезли на каталке. Каталку тянула за собой щуплая безнадежно усталая медсестра, она казалась жеребенком, которого впрягли в телегу ломовой лошади. Когда медсестра, кренясь вперед всем телом, разворачивала каталку, чтобы загнать ее в лифт, я увидела, что она не менее вымотана и измучена, чем я сама. Неужели все в этом доме страданий живут и дышат из последних сил?

Меня переложили на кровать в пустой палате и ушли. Но с интервалами минут в пятнадцать вслед за мной начали подвозить новых женщин, и вскоре нас стало четверо. Палата, как нам потом рассказали, была рассчитана на двоих. Мы лежали молча, не пытаясь познакомиться друг с другом, и, должно быть, каждая думала лишь о том, чтобы выжить после пройденных испытаний.

Кстати, о том, чтобы выжить, я думала всерьез: мне казалось, что я истекаю кровью. По крайней мере она лилась из меня вольным потоком с веселыми всплесками, словно преодолевая невидимые пороги. Я закрыла глаза и увидела горную реку в Баксанской долине. На секунду передо мной во всем своем великолепии встало горное солнце. Затем его закрыл черный пик…

Я снова пришла в себя. Пеленка, в которую утекала кровавая река, была мокра насквозь. Я начала оглядываться, ища ей замену. Видимо, та же проблема теперь волновала и остальных женщин, потому что все они беспокойно завертели головами и стали переговариваться. Общим советом было решено пустить на тряпки выданные нам вафельные полотенца (не убьют же нас за это, в конце концов!). Когда и полотенца напитались кровью, одна из женщин предложила разорвать и поделить свой пододеяльник – он все равно представлял собой сплошные дыры. Мы перебрасывали его с кровати на кровать, и каждая отрывала себе полосу ветхой ткани. Врачам решили сказать, что одного пододеяльника нам недодали.

Теперь, когда проблема была временно решена, мы вновь замолчали. Я решилась разбить это молчание:

– Девчонки, а где мы вообще находимся, а? Мне сказали, что отвезут «куда положено».

Одна из женщин издала полумертвый смешок:

– Вот ты и лежишь где положено. Это единственная больница в Москве, которая принимает иногородних без обменной карты.

Я наконец-то поняла, куда попала.

Было уже около десяти вечера, и на меня накатывала тяжелая сонливость. Этот день тянулся так неимоверно долго… неужели для меня он подошел к концу?

Похоже, что да. Я не могла больше размышлять – мысли слипались в один неразумный ком, а сознание постепенно заплывало сном…

И вдруг по этому сну прокатилось дребезжание. Я вздрогнула и, моргая, вгляделась в происходящее: в палату зашли медсестры, толкая перед собой прозрачные пластмассовые ванночки, в которых лежали белые коконы пеленок с темными детскими головками. Один из этих коконов подкатили ко мне. Я узнала то, что мне показывали после родов.

Медсестры удалились, не вступая с нами в переговоры (правда, женщине, оставшейся без пододеяльника, сердито пообещали принести новый). Все обитательницы палаты, как по команде, приподнялись на локте и вгляделись в лица детей, а затем с мертвой усталостью опустились на подушки.

Я продолжала смотреть на ребенка, повернувшись на бок (благо он тоже был повернут лицом ко мне). Он казался до предела серьезным и сосредоточенным, словно, лежа в глубоком сне, выполнял какую-то невообразимо важную работу. Нахмуренные, даже насупленные черты, высокомерно поджатая нижняя губа, нежелание даже на секунду приоткрыть глаза и познакомиться со мной… Странно, но ребенок не казался мне маленьким, настолько умудренный жизнью вид был у него во сне. Сама не знаю почему, я смотрела на него неотрывно, хотя его выражение нисколько не менялось. Я с удивлением отмечала, что у ребенка очень ровно лежат волосы, а крошечные бачки и вовсе словно подстрижены по линейке. Уши плотно прижаты к голове и производят впечатление сплющенных. На кончике носа поры расширены и заполнены каким-то белым веществом. С чего бы это? Ведь он только что родился, еще не пришло время подростковой угревой сыпи…

Мне хотелось смотреть на него без конца, но сон навалился на меня вовсю. В голове бессвязно путались отрывки услышанных мной за день фраз; я знала, так всегда бывает в последние секунды на грани дремы, точно перед наступлением полной темноты перемигиваются последние огни салюта.

Должно быть, на какое-то время наступил провал, но потом до меня вновь добрались позывные действительности. Я выбиралась из сна так тяжело и неохотно, словно разгребала завалившую меня груду камней. В чем дело? Чего еще от меня хотят?

Ребенок беспокойно шевелился в своей прозрачной ванночке. Он издавал звуки, напоминающие одновременно жалобный писк и сердитый окрик. Что ему нужно? Неужели нельзя сказать словами? Ах да, он не умеет говорить… Но даже если бы умел: почему бы не дать мне хоть немного отдохнуть? Даже врачи к концу этого дня сжалились и оставили меня в покое, неужели новорожденный ребенок будет более жесток, чем они?

Я не чувствовала в себе ни крупицы сил, но все же приподнялась на локте. В тот же момент из глубин моего организма сорвался кровавый водопад. Голова резко закружилась, я упала на подушку. Через какое-то время головокружение прошло, но пришла новая беда: я поняла, что отчаянно хочу есть. Как обидно! Во сне мой голод подождал бы до утра…

Ребенок тем временем и не думал успокаиваться. Я испугалась, что его пискливые окрики разбудят соседок по палате, и спешно спустила ноги с кровати – нужно было по крайней мере взять источник беспокойства на руки. Я попыталась приподняться, и оказалось, что не могу стоять. Словно я лишилась мышц, призванных удерживать тело в прямом положении. Каким-то образом я все-таки встала, но туловище при этом оказалось почти под прямым углом по отношению к ногам. Стало быть, попав в роддом, я утратила статус не только Homo sapiens, но и Homo erectus. Как забавно! Забавно до слез…

Не разгибаясь, я взяла его на руки (он временно примолк, крутя головой в разные стороны) и хотела присесть на кровать. Но стоп! Мне нельзя садиться целую неделю – так сказала медсестра, наложившая швы. Итак: лежать мне не дают, сидеть не разрешают, стоять я не могу сама. Может быть, для меня вообще больше нет в мире места?

И в полусогнутом состоянии, чувствуя, как быстро и легко из меня уходит кровь, я вдруг нащупала в голове одну-единственную мысль: должно быть, он мокрый! Да, точно, все книги твердили о том, что дети плачут от мокрых пеленок. Стало быть, надо его перепеленать.

Я положила ребенка на кровать и начала распутывать пеленки. Он был укутан невообразимо сложно, и я даже не задавалась целью запомнить как, чтобы потом повторить эти хитросплетения. С лихорадочной быстротой я пыталась добраться до самого последнего слоя, словно там залегала золотоносная руда.

Я распеленала его до конца. Теперь он лежал абсолютно голый, лиловый, в сеточке синих вен и нелепо подергивал задними и передними лапками (язык не поворачивался назвать эти отростки руками и ногами). Лапки были по-лягушачьи растопырены; между ними выдавалось неожиданно округлое брюшко с непонятной пластмассовой прищепкой на месте пупка. Голова вертелась из стороны в сторону. Я пощупала пеленку – ребенок был совершенно сух.