Затем пришел детский врач. Мне пришлось развернуть ребенка, заранее боясь того, что я не смогу завернуть его обратно. Врач молча прослушал тельце с груди и со спины и в полном безмолвии перешел к следующей пластмассовой ванночке. Я осталась в полном неведении относительно результатов осмотра. Зато ребенок проснулся. Он открыл глаза, и мне почудилось, будто на меня смотрит белочка с коробки конфет «Грильяж». Не хватало только орешка в цепких лапках… Но руки ребенка были почему-то подняты наверх, как если бы он просил пощады, при этом он крутил головой в разные стороны, приоткрывая рот. Я уже знала этот знак, он означал: «Есть!»

Я приложила его к груди. Ребенок активно схватился за нее и сделал несколько глотательных движений. Потом он затих, прикрыв глаза. Я хотела положить его обратно в ванночку, но ребенок не отпускал сосок. Время от времени он делал глотательные движения и снова затихал. Так продолжалось примерно полчаса. За это время я перестала понимать, что происходит: все мои соседки держали детей у груди минут по пять и спокойно клали их в кроватки.

– Давай отнимай его поскорее! – велела мне заглянувшая на секунду в палату медсестра. – Так у тебя соски растрескаются. Ишь присосался!

Я послушно оторвала ребенка от груди и переложила в пластмассовую ванночку. Он казался спокойным. Но едва я облегченно закрыла глаза (они казались полными песка и болели), как ребенок тут же открыл свои. Видимо, какое-то время он безрезультатно вертел головой, потом покряхтывал… Разбудил же меня настоящий голодный крик. Я вскочила, будучи так и не в состоянии распрямиться до конца, схватила его дергающееся под пеленками тельце, и, прежде чем мы легли обратно в кровать, он вцепился в мой сосок. Щеки его запали – он жадно сосал.

Так продолжалось на протяжении нескольких часов: ребенок закрывал глаза и переставал тянуть молоко – я клала его в кроватку и падала плашмя с надеждой отдохнуть, а через пять минут он вновь начинал кричать. К полудню ребенок заснул, и заснул неожиданно крепко, похоже, он порядком измучился от бесконечных попыток поесть. Я надеялась на то, что смогу хоть пару часов проспать вместе с ним, но тут принесли обед. Жидкий суп с несколькими лапшинками (я съела его до капли) и по-кошачьи маленькую порцию перловой каши с мясной подливкой. Обед лишь разбередил мой голод, а сон не хотел иметь ничего общего с пустым желудком. Когда же наконец подсасывающее чувство в животе улеглось и я немного расслабилась, намереваясь заснуть, проснулся ребенок.

Все оставшееся до наступления ночи время я провела в попытках его накормить. Единственное, что я видела в эти часы, – это голову ребенка, лежащую на сгибе моей руки, и его рот, тянущий из меня последние силы. Словно из телевизора – другой реальности – до меня долетали бодрые голоса соседок: «Да, все путем! Покормлю его пару месяцев, а потом сбагрю родителям. Единственный внук как-никак!», «А я попробую напрячь свекровь… Ну не свекровь, а мать моего… этого… Она-то была не против, чтоб ребенок…», «Вам хорошо! А мне самой придется кувыркаться!» Женщины успели отдохнуть за этот день, их дети мирно спали, а матерям только и оставалось, что занимать себя беседой.

Часов в девять вечера ребенок снова выбился из сил и задремал. Падая на подушку, я успела уловить сочувственные взгляды соседок. На грани сна я слышала, как они спрашивали случайно заглянувшую в палату медсестру о том, что у меня не так. Ответ я уже не разобрала.

Ребенок проснулся в полночь. С этого момента я перестала адекватно воспринимать происходящее: крошечные порции сна не давали мозгу полноценного отдыха, и сознание совершенно притупилось. Я уже не пыталась понять, что происходит, не пыталась найти какой-то выход из замкнутого круга, в голове стоял непрерывный тяжелый гул, заглушающий любые мысли. Я даже не чувствовала отчаяния, только покорную обреченность. Сначала я автоматически вставала, чтобы взять закричавшего ребенка из кроватки, а потом просто перестала класть его туда. Мы лежали друг напротив друга неживые от усталости, и ребенок так же ничего не соображал, как и я сама. Он лишь пытался добиться от меня хоть капли молока, а я пыталась добиться хоть минуты сна. Но как только я уходила в сон, сосок выскальзывал у ребенка изо рта и меня опять будил крик.

Часам к пяти утра ребенок вновь обессиленно заснул. К этому времени он перестал походить на опрятный кокон, скорее это был некий расхристанный сверток, из которого выбивались полы распашонки и вываливалась опять казавшаяся оторванной голова. Руки так и оставались беспомощно вскинутыми вверх, а крошечное личико на огромной для такого маленького тельца голове казалось еще более сосредоточенным и невеселым, чем прежде. Словно ребенок пытался выполнить какую-то очень важную для себя работу и уснул, осознавая, что не смог этого сделать. И я впервые заплакала, глядя на него именно сейчас, чувствуя, что причина всех его бед – во мне, но так и не понимая, в чем дело.

Меня разбудил нагоняй медсестры за то, что я сплю вместе с ребенком, что, по ее мнению, было верхом негигиеничности. Кроме того, ребенок окончательно распеленался за ночь и лежал как последний беспризорник в ворохе тряпья. Правда, это не мешало ему спать, но медсестра потребовала от меня срочного пеленания.

– Он проснется! – в ужасе прошептала я.

– И хорошо – ему давно уже есть пора.

Есть! Голод птицей взмыл в моем желудке, и горлом завладел тошнотворный спазм. Никогда в жизни мне раньше не приходилось голодать. Случалось лишь пропускать часы еды и жадно перекусывать на улице булками и мороженым, но голодать и не иметь возможности хоть как-то добыть себе пропитание… Я не могла и представить себе, что мне придется такое испытать!

Для моих соседок проблема, к счастью, была не столь остра. У двоих из них роды начисто отбили аппетит, а третьей женщине подруги по рынку, где она работала, принесли домашних котлет. Котлет было явно больше, чем Надя могла съесть, но в силу каких-то причин она ни с кем не делилась, а гордость не позволяла мне просить. Когда в половине восьмого нам подали завтрак – пшенную кашу на воде, – Надя, попробовав ложки две, презрительно отставила тарелку. Я же едва удержалась от того, чтобы не броситься к подносу с грязной посудой и не дохлебать остатки.

Мой ребенок все еще спал, но перед обходом детского врача детей полагалось взвешивать. Я взяла его на руки и пошла к весам. Держаться на ногах было ничуть не легче, чем сразу после родов: мышцы живота уже немного начали восстанавливать форму, но мне не давала нормально стоять бессонная тяжесть в голове. Кроме того, между ногами у меня по-прежнему была зажата без конца наполнявшаяся кровью тряпка. Было так безумно унизительно передвигаться крошечными шажками в страхе ее потерять! Я проникалась все большей и большей ненавистью к больнице, заставившей меня начисто потерять опрятный и достойный человеческий облик. Возможно, это случилось безо всякого злого умысла со стороны врачей и сестер и было просто стечением дурацких устаревших правил, а возможно, именно этой цели и пытались достичь с самого начала, заставив меня раздеться догола в приемном покое. Ведь с теми, кто перестал быть людьми, персоналу проще иметь дело! Животных можно шпынять безо всяких угрызений совести, пребывая в гордой уверенности, что имеешь на это право. А те, что без московской регистрации, наверняка ниже по рангу даже кошек и собак…