— Что ты, что ты! — замахала на него женщина руками. — В тот-то вечер, помнишь? Так вот. Домой мы с им пришли, а он смурной какой-то, молчит все. Сумки мне в кухню принес, поставил да в комнату-то ушел, занавесочку свою задернул — отгородился, значит, — вытерев углы губ большим и средним пальцами, женщина, оглядевшись, повлекла Мишку на лавочку. — Дак вот. Ну, отгородился да затих. Я за занавесочку тихонько так заглянула — лежит, руки под голову сложил, да в потолок пялится. Я уж и сумки прибрала, и ужин сготовила — лежит. Ну, трогать его не стала, лежит, молчит — и слава тебе Господи! Ужин ему на столе оставила. Я уж спать пошла, глянула сызнова — лежит, в потолок глядит. Трогать-то его я побоялася… А опосля уж и сама уснула. Утром проснулась — чую, пахнет чем-то, да вкусно, жареным. Спужалась я, что еду-то вчерась на плите позабыла, подскочила да на кухню. Забегла, гляжу — а сынок мой завтрак на стол накрывает, — прижала она ладонь к щеке. — Я ж даже глазам своим не поверила. Мрачный, молчит все, думает чавой-то… На стол мне кивнул да вышел. А вечером сызнова сюрприз: пришла, а Валерочка мой дома. Ужин сготовил, меня ждет.

— Я, — говорит, — мать, нынче в школу ходил. Сказали, примут меня обратно, тока ты прийти должна, бумагу написать. Сходишь?

— Схожу, — говорю. А он так кивнул головой, да вновь молчит. Дождался, покудова я поела, со стола все убрал, посуду помыл, да сызнова за занавесочку. Заглянула — лежит, в потолок пялится, думает чегой-то. Опосля уж, как со школой-то решилось, он дней через пять работу себе отыскал, работать пошел. Мне с работы одной уволиться велел: «Устаешь ты, — говорит, — мать, сильно. Нечего надрываться. Я таперя работать стану». Ну так и повелося — Валерочка таперя в школе учится, работает, все в дом несет. С той компанией таперя ни-ни, спиртного в рот не берет. Да ласковый такой стал, все мам да мам, заботится. То в кино тута водил, платочек вон пуховый по зиме мне справил, чтоб не мерзла. А у меня, знашь, от радости-то такой аж даже все болячки прошли! И хожу я таперя нормально, нога уж вовсе не болит, да и так ничего не болит! — с улыбкой похвасталась ему теть Маша. — Ой, уж и не знаю, что ты ему тогда сказал тама, в тот день-то, но дай Бог тебе здоровьичка, Мишенька! — она снова обтерла большим и безымянным пальцами рот и продолжила: — А намедни, знашь, вот на той-то неделе, у меня день рождения был. Дак сынок мой, Валерочка, знашь, сервиз мне купил, да такой красивый! — вытирая мокрые глаза, улыбнулась уборщица. — И велел со второй работы тож уволиться, чтоб не уставала я. Во как, Мишенька… По гроб жизни я тебя не забуду! Спасибо тебе, сынок! — обняла его плачущая от радости женщина.

— Да ладно тебе, теть Маш, — погладил ее Мишка по голове. — Главное, что хорошо теперь все. Дай Бог, и дальше так будет, — улыбнулся он.

— Дай Бог, дай Бог! — торопливо закивала в ответ уборщица, вытирая мокрые глаза. — Ладноть, пойду я, Мишенька, а то сынок меня у проходной ждать станет, а у меня еще и не вымыто ничего…

Подхватив свое ведро, женщина шустро помчалась в сторону управления. Поглядев ей вослед, Мишка улыбнулся, взъерошил волосы и, что-то насвистывая, отправился в душевую.

Петр появился летом, в июле, после почти четырех месяцев отсутствия. В цех почти влетел, опаздывая, и, бегло поздоровавшись, приник к станку. Он всегда работал споро, ежедневно выдавая по полторы нормы, а тут и вовсе руки мелькать начали, заготовки только отлетали.

На обеде, когда все мужики разбрелись по интересам: кто в домино сел стучать, кто в карты резаться, кто за бутылочкой помчался, Мишка, вытирая руки ветошью, подошел к соседу.

— Петь, оторвись, пошли поедим, — позвал он его.

— Потом. Не хочу покамест. Поработать надо, — отозвался Петр с хрипотцой в голосе.

Мишка, не долго думая, вырубил его станок, запоров болванку.

— Ты охренел? — мрачно зыркнул на него исподлобья мужчина. — Сказал, не пойду. Некогда мне, работать надо, — потянулся он к рукоятке включения.

— Обедать пошли. Заодно и поговорим, — спокойно возразил ему Мишка, вернув не менее мрачный взгляд. — Мог бы и зайти вчера с пацаном, поздороваться.

— Откуда знаешь, что я Костика привез? — вытирая руки ветошью и мрачно взирая на парня, спросил он.

— От верблюда, — отозвался Мишка. — Пошли.

Устроившись на лавочке в тенечке старого вяза, мужчины быстро и молча расправились с обедом.

— А больше ты ничего не знаешь? — неожиданно хмыкнув, повернулся к нему Петр.

— А ты руку дай, — прищурился Мишка, — узнаю.

Глядя на парня хитро блеснувшими глазами, мужчина протянул ему руку.

— Ну, поглядим сейчас, — усмехнулся он.

У Мишки, принявшего протянутую ему руку, расширились глаза:

— Девочка? Ты привез двоих? — удивился он. Потом задумался и кивнул. — Молодец. Лизавета никогда не забудет этого. Подрастет, и будет тебе надежная опора.

— Выздоровеют ли они? — помрачнел вдруг мужчина. — Слабые ведь совсем… Думал, и не довезу до дома-то…

— Выздоровеют, — широко улыбнулся Мишка. — Знаешь, а приходите втроем ко мне в гости? Заодно и познакомимся.

— А чего не спрашиваешь, как я сына нашел? Или сам уже все углядел? — прищурился на него Петр.

— Жду, пока сам расскажешь, — серьезно взглянул на него Мишка. — Вот вечером придете, и расскажешь.

Петр коротко кивнул, вставая.

— Работать пошли. Некогда мне теперь валандаться, детей кормить надо, да и одежку и обувку обоим справить. Голые и босые ведь оба, — проворчал мужчина и торопливо пошагал в цех.

Глава 18

Мишка, так и не дождавшись вечером Петра, решил заглянуть к нему сам. Взяв привезенных от Егоровых яиц, огурцов и половину краюхи испеченного матерью хлеба в качестве гостинцев, он отправился в гости.

Дверь ему открыла молодая женщина в халате.

— Ой, а вы к кому? — удивилась она, с интересом рассматривая парня. Судя по всему, Мишка пришелся ей по вкусу, и она