копотью и черноземным прахом, с бороздами складок, морщин. Город выковал этим людям другие лица. В уличных боях родился новый солдат – закаленный, стойкий, как лом, вбитый в горную породу.

– Ну что, ребятки, шуганем немчуру? – простецки спросил командир штурмовой группы.

Молча рассыпались по горлу окопа. Роман заметил, как пожилой солдат хладнокровно привязывает к своим щиколоткам петли из телефонных проводов, просит товарищей:

– Если убьют, так вы не бросайте, браты. Уж сделайте милость, приволоките за петли до дому. Хочу схороненным быть как обычай требует.

Даниленко торопливо повел делегатов в тыл, пока не началась атака. Они спустились в парк, присели на бревнах в ложбине. Сюда принесли термосы с горячей пищей, и солдаты с передка ходили небольшими группами обедать. Даниленко развернул трофейные газеты, пробежал глазами заголовок:

– Политинформацию заодно вам донесу, пока желудки греете.

– Чего там? – спросил плотный боец с короткой шеей.

Даниленко стал читать, делая паузы в трудных местах перевода:

– Так, посмотрим, что тут Геббельс им о нас пишет: «С первых дней июля, когда немецкие моторизованные части приблизились к значительному советскому Городу, название его стало эмблемой – как для фронта, так и для Родины – особенно ожесточенных боев. Для офицеров, унтер-офицеров и рядовых, которые участвовали в боях при взятии Города, в большом оборонительном бою в северо-западной части или многочисленных боях на северной окраине, в университетском квартале, у больницы, на берегу реки, навсегда останутся в памяти бои за Город».

– Ты гляди, как уважительно. Видать, и фашисту несладко: особенно, говорит, ожесточенных боев, – сказал один из солдат.

– Дальше нас уже не хвалят, больше себя, – перебил его Даниленко. – Вот тут: «Сравнительно большое количество Железных крестов, которыми фюрер наградил защитников этого участка фронта, большое количество уничтоженных вражеских танков и других уничтоженных или завоеванных военных материалов, бесконечная колонна пленных и списки павших большевиков говорят выразительным языком».

– Ну, не сбрешешь – красиво истории не расскажешь, на то они и Геббельсы.

– А вот здесь опять про наши заслуги: «В этих боях погиб не один немецкий товарищ. Кресты немецких могил стоят повсюду, где требовались жертвы: посреди разрушенного города, между сгоревшими фасадами домов и баррикадами, перед фабриками, в зеленых насаждениях, на улицах и на берегу Дона. И многие немецкие солдаты вернулись из этих боев ранеными».

– От це дило! – расправил усы высушенный боями украинец. – Ще не так мы це мисто хрестамы засием.

Даниленко надолго умолк, явно пропуская неудобоваримые участки текста, затем процитировал:

– «Большевики твердо решили прорвать этот участок фронта и взять обратно Город. Когда все попытки потерпели неудачу, Сталин издал особый однодневный приказ всем командирам, комиссарам и воинским частям фронта. Но этот приказ, который имел большое политическое значение для Советского Союза, не мог поколебать немецкую защиту. Мировая пресса, в основном в тех странах, которые считали борьбу на востоке спасением от нападения немцев на Англию, с некоторого времени стала скептически относиться к военным сообщениям из Москвы».

Даниленко перевел дух, отхлебнул едва теплого чая из протянутого котелка, продолжил:

– Новый заголовок: «ПРОГУЛКА ПО РАЗВАЛИНАМ. Трамваи остановились там, где они были покинуты во время бегства, и ветер гуляет сквозь разбитые окна. Всюду лежат дохлые лошади, над ними целый рой жадных мух. Специфический запах трупов преследует на всем пути, но постепенно нос и глаза привыкают к этим симптомам города-привидения. С восточной стороны Красная площадь граничит с подобием народного парка, в котором большевики выставили остатки разбитого немецкого истребителя, чтобы скрасить этим свои поражения. Теперь здесь находится кладбище одного немецкого полка. Тихое, спокойное место, где героические защитники города нашли свой последний покой».

А вот тут прямо про нашу местность: «Больница превратилась в крепость. Поле, на которое вышла наша пехота, обстреливалось оттуда ураганным огнем из орудий, гранатометов и пулеметов. Положение становилось критическим, казалось, что наступление сорвется. Тогда немецкая ударная часть зашла в тыл больницы. Поддерживаемый огнеметом, целый батальон велосипедистов неожиданно заехал во фланг большевикам. Товарищи по ту сторону больницы неожиданно увидели длинные шипящие змеи огнеметов».

– Точно, про нас брешет! Чего там дальше? Пишет, как мы их тут настелили?

– Нет, – пробегая статью глазами, ответил Даниленко, – дальше снова низкая ложь, которую я даже переводить не хочу.

Даниленко закрыл газету, развернул тонкий журнал на скрепках:

– О, здесь даже с фотографией.

Снимок был сделан откуда-то из глубин Города. На переднем плане были уцелевшие дома, нетронутые уличными боями, по горизонту плыли шлейфы дыма и, затуманенная, проглядывала башня с куполом на главном институтском корпусе.

Бойцы гадали:

– Это где ж он засел? Километрах в трех от нас. Ближе подходить забоялся, писака.

Даниленко дождался, пока журнал прошел по рукам, снова впился глазами в текст:

– Тоже статейка: «Огромное облако пыли, смешанное с пороховым дымом и пеплом горевших деревень, поднималось в небо. Этот дым еще долго висел в неподвижном июльском воздухе. Коричневая дымка пеленой тянулась на запад до самого горизонта, сопровождая немецкие части. Пришел наконец…», черт возьми, как это перевести? «Мот Пульк» какой-то. «Неудержимый мастодонт», что ли? А может – «материализованная кара»?

На бугре каскадом разорвались гранаты, началась бешеная перестрелка. Солдат соскреб по стенкам котелка остатки каши, выдал незамысловатое:

– Пошли наши орелики.

К автоматной трескотне скоро примешался минометный вой, хлопанье взрывов. Удобную лощину минула четверка санитаров. Отделение допило чай и тоже ушло к позициям. С бугра скатился первый раненый. Морща лицо, он придерживал наскоро замотанную руку. Дальше несли кого-то на растянутой плащ-палатке. Тело раненого провисло в ней, как в гамаке, качалось на ходу, скрытое зеленым полотном. Наружу торчали только сапоги с петлями из телефонного провода.

Чуть поодаль, ближе к пруду, вели одинокого пленного: руки заведены за спину и скручены, вид сытый, не испуганный, идет с достоинством. Роман не почувствовал, как звереет. Он набросился на немца. Его оттаскивали за ворот, даже придушили немного, а он все тыкал пленного носом в кучу битого гипса у пьедестала с голыми ступнями и приговаривал:

– Кто это сделал?! Кто?.. Это?.. Сделал?..

Руки Романа наконец выпустили жертву. Из наплывшего тумана проступали лица солдат, стали различимы голоса. Сальников тряс его за грудки, высказывал с укоризной:

– Ты что? Он же ответить тебе даже не может! Что ты, Лямзин, что ли?

Пленный, стоя на коленях, сплевывал текшую из носа кровь. Роману вспомнился он сам в «прощальных» объятиях матери. Губы его задрожали, он прикрыл лицо рукавом. В набежавшей тьме снова проявился скорбный взгляд пожилого бойца, черно-белая растиражированная фотография с порушенным Городом. Роман убрал рукав от покрасневших, но сухих глаз, выразительно сказал:

– Нет, он может мне ответить. Может.