чьи сыновья умерли в его темницах, мужья, чьих жен затащили в его сераль – Бах! Все мужчины дураки ”.

“Ридондо в значительной степени несет ответственность”, - ответил пикт, подтягивая пояс с мечом еще выше. “Он поет песни, которые сводят людей с ума. Повесьте его в шутовском наряде на самой высокой башне города. Пусть он сочиняет стихи для стервятников”.

Кулл покачал своей львиной головой. “Нет, Брул, он вне моей досягаемости. Великий поэт более велик, чем любой король. Он ненавидит меня, но я хотел бы иметь его дружбу. Его песни могущественнее моего скипетра, ибо снова и снова он едва не вырывал сердце из моей груди, когда выбирал петь для меня. Я умру и буду забыт, его песни будут жить вечно ”.

Пикт пожал плечами. “Как хочешь; ты по-прежнему король, и народ не может тебя сместить. Красные Убийцы все до единого твои, и за тобой вся Пиктландия. Мы варвары, вместе взятые, даже если мы провели большую часть наших жизней на этой земле. Я ухожу, сейчас. Тебе нечего бояться, кроме попытки покушения, чего совсем не стоит бояться, учитывая тот факт, что тебя день и ночь охраняет отряд Красных Убийц.

Кулл поднял руку в прощальном жесте, и пикт с лязгом покинул комнату.

Теперь другой человек пожелал его внимания, напомнив Куллу, что время короля никогда ему не принадлежало.

Этот человек был молодым дворянином города, неким Сено вал Дор. Этот знаменитый молодой фехтовальщик и негодяй предстал перед королем с явным свидетельством сильного душевного смятения. Его бархатная шапочка была помята, и когда он опустился на колени, уронив ее на пол, перо жалко обвисло. На его безвкусной одежде виднелись пятна, как будто в душевной агонии он некоторое время пренебрегал своей внешностью.

“Король, лорд король”, - сказал он тоном глубокой искренности. “Если славная история моей семьи что-нибудь значит для вашего величества, если моя собственная верность что-нибудь значит, ради Валки, удовлетворите мою просьбу”.

“Назови это”.

“Лорд король, я люблю девушку – без нее я не могу жить. Без меня она должна умереть. Я не могу есть, я не могу спать, думая о ней. Ее красота преследует меня днем и ночью – лучезарное видение ее божественной прелести – ”

Кулл беспокойно заерзал. Он никогда не был любовником.

“Тогда, во имя Валки, женись на ней!”

“Ах, ” воскликнул юноша, “ вот в чем загвоздка. Она рабыня по имени Ала, принадлежащая некоему Вольману, графу Карабана. В черных книгах валузийского закона записано, что дворянин не может жениться на рабыне. Так было всегда. Я покорил небеса и получаю только тот же ответ. ‘Благородный и рабыня никогда не могут пожениться’. Это ужасно. Они говорят мне, что никогда в истории империи прежде дворянин не хотел жениться на рабыне! Какое мне до этого дело? Я обращаюсь к тебе как к последнему средству!”

“Не продаст ли ее этот Вольмана?”

“Он бы согласился, но это вряд ли изменило бы дело. Она все равно была бы рабыней, а мужчина не может жениться на собственной рабыне. Я хочу ее только как жену. Любой другой способ был бы пустой насмешкой. Я хочу показать ее всему миру, облаченную в горностай и драгоценности жены вал Дора! Но этого не может быть, если ты не сможешь мне помочь. Она родилась рабыней, из ста поколений рабов, и рабыней она будет до тех пор, пока она жива и ее дети после нее. И как таковая, она не может выйти замуж за свободного человека ”.

“Тогда иди с ней в рабство”, - предложил Кулл, пристально глядя на юношу.

“Этого я желал”, - ответил Сено так откровенно, что Кулл мгновенно поверил ему. “Я пошел к Вольману и сказал: ‘У тебя есть рабыня, которую я люблю; я хочу жениться на ней. Тогда возьми меня в качестве своего раба, чтобы я мог всегда быть рядом с ней’. Он с ужасом отказался; он продал бы мне девушку или отдал ее мне, но он не согласился бы поработить меня. И мой отец поклялся нерушимой клятвой убить меня, если я настолько опозорю имя вал Дора, что пойду в рабство. Нет, лорд король, только ты можешь нам помочь.”

Кулл вызвал Ту и изложил ему суть дела. Ту, главный советник, покачал головой. “Это записано в великих книгах в железных переплетах, как и сказал Сено. Это всегда было законом, и это всегда будет законом. Дворянин не может совокупляться с рабыней.”

“Почему я не могу изменить этот закон?” поинтересовался Кулл.

Ту положил перед ним каменную табличку, на которой был выгравирован закон.

“Тысячи лет этот закон был – видишь, Кулл, на камне он был высечен первобытными законодателями, так много веков назад человек мог считать всю ночь и все равно не сосчитать их всех. Ни ты, ни какой-либо другой король не вправе изменить это ”.

Кулл внезапно ощутил тошнотворное, ослабляющее чувство полной беспомощности, которое начало одолевать его в последнее время. Ему казалось, что царствование было другой формой рабства – он всегда добивался своего, прорубая путь сквозь своих врагов своим огромным мечом – как он мог одержать верх над заботливыми и уважительными друзьями, которые кланялись и льстили и были непреклонны против всего нового или каких–либо изменений - которые забаррикадировали себя и свои обычаи традициями и древностью и спокойно бросили ему вызов изменить что–либо?

“Иди”, - сказал он, устало махнув рукой. “Мне жаль. Но я не могу тебе помочь”.

Сено вал Дор вышел из комнаты сломленным человеком, если поникшая голова и согнутые плечи, тусклый взгляд и волочащиеся шаги что-нибудь значат.

III

“Я ДУМАЛ, ТЫ ЧЕЛОВЕК-ТИГР!”

Прохладный ветер шептал в зеленых лесах. Серебряная нить ручья вилась среди огромных стволов деревьев, с которых свисали большие лианы и пестрые гирлянды лиан. Запела птица, и мягкий солнечный свет позднего лета просочился сквозь переплетенные ветви, чтобы золотыми и черными бархатными узорами тени и света упасть на покрытую травой землю. Посреди этой пасторальной тишины маленькая девочка-рабыня лежала, уткнувшись лицом в свои мягкие белые руки, и плакала так, как будто ее маленькое сердечко вот-вот разорвется. Птица пела, но она была глуха; ручей звал ее, но она была нема; солнце светило, но она была слепа – вся вселенная была черной пустотой,