сын от первого брака, Рудольф Германн. Во второй раз она вышла замуж за вдовца своей сестры, Конрада Банзу307 из Петербурга, происходившего из состоятельной франкфуртской семьи.

Конрад Банза, ставший после женитьбы совладельцем «Вогау и К°», был, пожалуй, самым удивительным человеком из всех, что встречались на моем жизненном пути. Выдающийся – можно даже сказать гениальный – коммерсант, он внешне ничем не выделялся, зато в нем сочетались необыкновенные умственные способности с неслыханной добротой. Людям, которым он помог стать на ноги, несть числа. Он всегда был готов помочь советом и не скупился на практическую помощь. Будь он эгоистом, «Вогау и К°» стала бы гораздо богаче, а человечество – беднее.

Конрад Банза был человеком, которого я почитал наравне со своим отцом. Мое уважение к нему было настолько велико, что он был единственным человеком, в общении с которым я чувствовал себя скованно.

Широкие материальные возможности, уютные, просторные собственные дома делали жизнь приятной, особенно для наших женщин, которые мало сталкивались с убожеством русской жизни.

Ни одна немецкая женщина, пожив в России и привыкнув к новым условиям, не стремилась назад в Германию. А те, что родились и выросли в Москве, вообще не мыслили себе жизни где-нибудь в другом месте.

Самое прекрасное в московской жизни была жизнь на даче.

Летом, когда в городе часто бывало почти невыносимо жарко, десятки тысяч московских семей жили на дачах. Если средства не позволяли снимать загородный дом, жили в деревнях, у крестьян. Значительная часть этих дач, окружавших Москву широким кольцом, представляли собой милые, незатейливые и чаще всего неотапливаемые бревенчатые дома где-нибудь на опушке леса или прямо в лесу. Они позволяли и простому человеку сохранять близость к природе и любовь к ней. В этом и заключалась прелесть «дачничества».

Кроме того, существовал целый ряд шикарных пригородов, где жили преимущественно богатые купцы. Самые богатые люди приобретали бывшие дворянские усадьбы в отдаленных окрестностях столицы. Это были по русским меркам небольшие (площадью от 200 до 500 га) так называемые подмосковные боярские усадьбы, возникшие еще в те времена, когда резиденцией русских царей была Москва и высшая знать в дополнение к своим владениям в провинциях желала иметь роскошные усадьбы поблизости от столицы, где можно было жить летом. С переносом столицы в Петербург и особенно в результате обеднения русского дворянства, начавшегося после освобождения крестьян, эти усадьбы постепенно переходили в руки купечества, приобретавшего все большее значение.

Наш загородный дом в Болшеве, принадлежавший «Товариществу Франца Рабенека», располагался неподалеку от фабрики на высоком берегу Клязьмы. Сбоку к реке вела красивая терраса, перед домом был небольшой уютный сад, переходивший в не очень обширный, но роскошный парк с великолепными старыми деревьями. Это была скромная, но очень живописная усадьба. Отовсюду – от дома, из сада и из парка – открывались прекрасные виды на окруженную лесами и перелесками долину Клязьмы. Ночи часто бывали потрясающе красивыми, особенно когда внизу, в долине, расстилались туманы, а луна заливала землю серебряным блеском.

***

Немецкая колония в Москве сильно увеличилась со времен моего отца – за счет новых переселенцев из Германии, а также характерной для немцев даже в России многодетности. Правда, уже в 90‐е годы она находилась на стадии русификации, которая затем сильно деформировала наш народный дух в русских городах.

Это было отчасти обусловлено панславизмом, который после Русско-турецкой войны в значительной мере определял общественное мнение в России, а после Берлинского конгресса рассматривал Германский рейх как национального врага. Александр III, человек недалекого ума, но сильного характера, чье злосчастное правление в конце концов привело к Первой мировой войне и гибели России, симпатизировал панславистам и вынашивал идею обеспечить русскому элементу абсолютное господство в гетерогенной Российской империи308. Одним из шагов на пути к этой цели стало введение преподавания на русском языке во всех, даже иноязычных, школах еще в 80‐е годы.

Так языком преподавания во всех трех немецких евангелических школах Москвы стал русский. Однако, поскольку преподавание немецкого языка в этих школах по-прежнему оставалось на гораздо более высоком уровне, чем в русских, в них хлынули отпрыски русских фамилий. В результате немецкие школы при евангелических церквях, несомненно, способствовали распространению немецкого языка в русских кругах. Впрочем, они же привели к удивительно быстрой русификации немецкой молодежи: она учила немецкий как распространенный иностранный язык, владела только русским, думала – и чувствовала – только на русском309.

Единственным оплотом нашего немецкого самосознания – во всяком случае, в культурном отношении – мне казалась церковь, где проповеди произносились на немецком. Проповеди на русском были даже запрещены: правительство опасалось, что богослужения на русском в немецких церквях могут отвратить русских от их «православной» веры.

Исключительно по национальным мотивам я на три года стал членом совета реформатской церкви310. Наш пастор, швейцарец Брюшвайлер311, добрейшей души человек, был, вопреки всем демократическим принципам, царившим на его родине и в нашей реформатской церкви, настоящим автократом и постоянно конфликтовал с церковным советом. Говорят, что во время Первой мировой войны он отличался самоотверженной заботой о немецких военнопленных.

То же самое говорили и о пасторе Петрикирхе, Вальтере312 (прибалтийском немце). Остальные немецкие пасторы, как Петрикирхе, так и Михаэлискирхе (старейшей немецкой церкви московской общины, возникшей еще во времена Ивана Грозного), либо были чрезвычайно посредственными личностями, либо обладали такими странными привычками и наклонностями, что выдвижение их находившейся под влиянием правительства местной евангелической консисторией можно было объяснить лишь одной причиной: желанием правительства дискредитировать протестантскую церковь назначением никудышных пасторов.

Реформатская церковь имела собственный устав и самостоятельно выбирала и смещала пасторов на общем собрании общины.

Немецкие католики были вынуждены присоединяться либо к польской общине (как это делали простые люди), либо к французской. Их разнемечивание шло таким образом гораздо быстрее, чем немецких протестантов.

Как бы мало ни значила церковь в таких условиях для многих немцев, нельзя не отдать ей должное и не отметить ее огромные успехи в заботе о бедных, больных, детях и беспомощных стариках. Немецкая колония – в широком смысле, то есть не только имперские немцы – содержала целый ряд благотворительных заведений. Связанные с этой благотворительной деятельностью мероприятия, такие как, например, бал Попечительства для бедных евангелического исповедания и немецкий рождественский базар, были в то же время местом встречи широких немецких и полунемецких кругов, а также близких к ним русских семей.

Для нас, имперских немцев, день рождения кайзера был праздником, объединявшим всю имперско-немецкую колонию. Однако очень многие из нас, имперских немцев, после отставки