Бисмарка видели в Вильгельме II лишь символ имперского единства; мы так и не простили ему неблагодарность по отношению к нашему национальному герою.

Тем не менее поклонение Вильгельму II приобретало все большее значение даже внутри имперско-немецкой колонии. В «Союзе имперских немцев»313, прежде всего среди свежеиспеченных офицеров запаса, так быстро и в такой отталкивающей форме распространялся так называемый «молодцеватый» – на самом деле мужланский – тон, что я предпочитал держаться от этого объединения подальше (за исключением дня рождения кайзера).

***

Уже в 90‐е годы в Москве, как и в Петербурге, царил отвратительный материализм, который в течение последующих двух десятилетий постепенно перешел в вакханалию, в танец вокруг золотого тельца.

Нормы нравственности падали на глазах. Распущенность принимала все более угрожающие масштабы. Казалось, будто освободившаяся в результате отмены крепостничества и добившаяся материального достатка значительная часть населения во втором – по крайней мере в третьем – поколении не могла устоять перед властью мамоны и буйной русской натуре было необходимо перебеситься в сексуальном разгуле.

Молодые немцы, родители которых пока еще олицетворяли чистоту нравов, тоже не избежали тлетворного влияния материализма и время от времени позволяли себе сексуальную экстравагантность.

И все же в 90‐е годы такие случаи были скорее исключением.

Если не считать русской художественной литературы с ее глубоким психологизмом, создавшей шедевры, недостижимые для других народов, русская духовная жизнь, в сущности, рецептивна и – в отношении науки – зависима от идей и веяний, приходящих из Германии. Однако близких отношений между немецкими колонистами и представителями русской науки в 90‐е годы не было, хотя московские высшие учебные заведения могли благоприятствовать появлению таких контактов. Иностранец был поглощен своими делами, царящим материализмом. В лучшем случае он через произведения Достоевского, Толстого, Чехова и Горького получал доступ к русской духовной жизни.

Русское изобразительное искусство, прежде всего живопись и скульптура, добилось огромных успехов, творчески перерабатывая главным образом французские художественные импульсы. Русские художники были ближе к природе, чем западноевропейские; они умели отображать ее с необыкновенной искренностью и поражали глубиной трактовки образов.

Здесь нельзя не упомянуть братьев С. и П. Третьяковых, принадлежавших к старинной купеческой семье, которые, будучи известными меценатами, открыли нам, иностранцам, русскую живопись314.

Их картинная галерея в Москве уникальна: она дает полное и весьма наглядное представление о развитии русской живописи. Один из этих братьев, которого я хорошо знал, был высокообразованным, простым в общении, но милейшим и обаятельнейшим человеком. Такое обаяние у мужчин я встречал крайне редко, и это всегда были русские. В нем гармонично сочетались западноевропейская – особенно немецкая – культура и нежная русская душа.

Наряду с Третьяковыми следует назвать еще одного русского примечательного человека – Константина Сергеевича Станиславского (настоящая фамилия Алексеев), которому Москва и весь мир обязаны чрезвычайно важным художественным явлением.

Он также принадлежал к состоятельной и уважаемой купеческой фамилии, много поколений которой испытывали влияние немецкой культуры. Отец не позволил ему стать актером; Константину Сергеевичу пришлось трудиться в торгово-промышленном товариществе «Владимир Алексеев». Пока был жив отец, Константин Сергеевич вынужден был довольствоваться созданием любительской труппы, которая, однако, демонстрировала блестящие успехи. После смерти отца он, покинув фирму, посвятил свой талант и свое состояние созданию Художественного театра в Москве.

Мы всегда с восторгом относились к русскому актерскому искусству, цель которого заключалась не в том, чтобы сыграть некую роль, а в том, чтобы прожить жизнь человека, выступающего в этой роли. Поэтому Элеонора Дузе нигде не встречала большего признания и не имела более гениальных последователей-актеров, чем в России. А когда Станиславский выступал со своей труппой в Художественном театре, драматургия и актерское мастерство стали для меня откровением – это была вершина европейской театральной культуры.

Русские романы и русское театральное искусство, русские живопись и музыка, а также отдельные русские люди вполне могли примирить иностранца с Россией, если бы не этот тяжелый, зловещий и бесформенный осадок в русском народе, сквозь который с трудом пробиваются цветы высокой импортированной культуры и цивилизации; непонятно даже, как эти цветы умудряются распускаться. Впрочем, они вырастали не из собственной народной почвы – за исключением Горького и, может быть, Достоевского; между тонким европеизированным слоем высших кругов и в культурном отношении отсталыми народными массами зияла пропасть, на устранение которой потребовались бы века. Россия была европеизирована слишком быстро, вернее – если не считать определенных слоев населения – вообще не европеизирована.

Это проявлялось в сотнях вещей, в том числе и в отношении русского народа к социализму, для которого он созрел в меньшей степени, чем какой бы то ни было другой народ.

В 80‐е годы социализм и в Западной Европе был модным явлением в среде интеллектуальной молодежи. В молодой же, еще незрелой России марксистское учение – как реакция на систему правления Александра III – овладело широкими слоями учащейся молодежи. Около 80% всех студентов – главным образом из лишенной традиций мелкобуржуазной среды, включая сыновей священников, – были или стали социалистами и остались таковыми после поступления на службу на скромные государственные и прочие места, которые были им доступны.

Из этих пролетариев умственного труда чаще всего рекрутировались и заводские инспекторы, большинству из которых были не по плечу стоявшие перед ними важные задачи315.

Выше я уже упоминал первую, большую волну стачек, охватившую в начале 90‐х годов Московский промышленный район. Тогда отнюдь не везде объявленная забастовка имела столь милый и безобидный конец, как у нас в Болшеве. На других фабриках дело доходило до трагических событий, проливших свет на набирающее обороты революционное движение. Я приведу в пример события, произошедшие на прядильной фабрике километрах в тридцати от Болшева, потому что они ярко характеризуют как упомянутых знаменитых фабричных инспекторов, так и психологию тогдашнего фабричного рабочего.

Техническим директором этой фабрики – как, впрочем, и большинства русских прядилен – был англичанин. За восемнадцать лет работы он зарекомендовал себя как хороший – я бы сказал нормальный – директор. И тут началась забастовка. Двухтысячная толпа пьяных, кричащих и отчаянно жестикулирующих рабочих собралась в фабричном дворе, чтобы выдвинуть директору свои требования. Того, к несчастью, найти не удалось. Этот трус, вместо того чтобы успокоить толпу, не нашел ничего лучше, как сбежать. Ободренная этим обстоятельством, толпа угрожающе двинулась на англичанина. Тому не оставалось ничего другого, как под защитой своего револьвера ретироваться to his castle316. Толпа попыталась взломать дверь. Англичанин открыл ближайшее к входу окно и принялся отпугивать бунтарей выстрелами в воздух.

Тогда с десяток рабочих пробрались в дом с задней стороны: давно сбежавшие слуги,