Эти азиаты стояли на более высоком культурном уровне, чем наши русские покупатели кумача. «Чаевые» у них были исключены, однако приветствовались маленькие подарки, которыми продавец выражал свое дружеское расположение к покупателю.

В качестве ответного дара я обычно получал восточный коврик для намаза. Со всеми этими очень разными покупателями блестяще умел находить общий язык наш продавец Яков Семенович Лопатин. Невозможно представить себе, чтобы немец в общении с русскими покупателями пряжи смог добиться хотя бы половины того, чего добивался этот милейший человек. Он был человеком старой закваски, из тех умеренно европеизированных русских, что отличались необыкновенной верностью и, трезво оценивая свои деловые способности, никогда не переходили границ, положенных им их природой и образованием. Но в рамках этих границ они всегда были на высоте. В следующем поколении такие люди встречались все реже и реже.

Лопатин знал меня еще ребенком, когда был управляющим складом у моего отца и мы, мальчишки, резвились между его бочек с сахаром и тюками с хлопком. Огромное уважение, которое он питал к моему отцу, он перенес на меня в форме нерушимой преданности.

***

Кроме торговли пряжей я занимался в Нижнем также продажей чугунной посуды – изделий наших чугуноплавильных заводов в Мышеге и Черепети. Этот товар доставлялся в барках вниз по Оке и там, где она впадает в Волгу, на так называемых песках (песчаных речных отмелях, появляющихся летом при низком уровне воды), выгружался и продавался. Здесь, на этих «песках», реализовывалась вся продукция чугуноплавильных заводов Урала и приокского региона.

Главными покупателями нашей чугунной посуды были братья Ремизовы из Нижнего Новгорода, славные люди патриархального склада, с которыми я не раз устраивал чаепитие. Однажды во время такой встречи я продемонстрировал братьям сахариновые таблетки как новое, немецкое изобретение и пояснил, что, чтобы подсластить чай, достаточно одной таблетки. Мои слова вызвали удивление и недоверие, а когда я бросил в чай таблетку и сахарин стал с шипением растворяться, мои друзья не на шутку испугались и долго не могли решиться начать пить чай, опасаясь, что тут не обошлось без нечистой силы. Только когда я выпил свой стакан и не оказался в аду, они собрались с духом и последовали моему примеру. Однако, прежде чем сделать первый глоток, они несколько раз перекрестились.

Убедившись, что сахарин совершенно безопасная штука и не имеет никакого отношения к нечистой силе, они с облегчением и радостью констатировали, что немцы и в самом деле изобретательный народ, есть, мол, даже русская поговорка: немец хитер: обезьяну выдумал.

***

Поездка по ярмарке – а пешком ходить по обширной территории было делом безнадежным – давала посетителю массу разнообразных впечатлений и поражала многообразием экономической жизни. Поскольку он видел не образцы товаров, а товары в огромном количестве, зрелище было весьма впечатляющим. Ни в одном порту, ни на одном рынке мира нельзя было увидеть такой полной и яркой картины мировой торговли, как на Нижегородской ярмарке. Все виды сырья, товаров и изделий, производившихся на бескрайних просторах Российской империи или ввозившихся из‐за рубежа, были широко представлены здесь самым наглядным образом.

В последние две недели августа ярмарка достигала своего апогея. К этому времени сюда съезжались главы крупных московских торговых домов и владельцы фабрик, здесь заключались сделки, определявшие дальнейшее развитие торговли.

Потом начинался дикий кутеж: москвичи считали своим долгом разгуляться и «отвести душу». Этому смогла положить конец только эпидемия холеры, случившаяся, кажется, в 1893 году304. Московские вельможи от коммерции с тех пор предпочитали сидеть в Москве, предоставив вершить дела в Нижнем своим проверенным продавцам. К тому же с развитием железной дороги Нижегородская ярмарка утратила свое былое значение.

***

Эпидемию холеры во время ярмарки я никогда не забуду. Я еще находился в Москве, но счел несправедливым отсиживаться в московской конторе, в то время как Лопатин и другие наши сотрудники, которые уже были в Нижнем, подвергали себя опасности. И в назначенный срок отправился в Нижний.

Эпидемия приняла чудовищные масштабы. Каждый день умирали сотни людей; мимо окон нашего дома в Китайском ряду то и дело тянулись длинные обозы с трупами, направлявшиеся к местам погребения.

Что стало причиной моего заболевания, я не знаю. Это вряд ли была холера, но такой жуткой диареи я в своей жизни не припомню. Лопатин даже пытался отправить меня назад в Москву, но я отказался бросать своих сотрудников в беде и остался, а вскоре поправился настолько, что смог закончить все свои дела.

54. Жизнь в Москве и русские порядки

Наша жизнь в Москве ограничивалась неустанным трудом и семьей. До семи вечера, с коротким вторым завтраком, в конторе, затем несешься к половине восьмого домой на «обед», проводишь вечер – до десяти часов – с женой и детьми, а потом, после чая, работаешь до двенадцати или до часу или читаешь. Два-три раза в неделю по вечерам – семейные визиты или какие-нибудь общественные обязанности.

Жизнь наших многочисленных родственников мало чем отличалась от нашей: это в значительной мере была семейная жизнь.

Каждую среду мы, Шписы, собирались по вечерам у моей сестры Адель. Эти вечера за дружеской болтовней были моей главной отрадой. Надежный и верный друг, мой зять Гуго фон Вогау, добрая и всепрощающая душа моей несравненной сестры Адель, гармония и покой, излучаемые ее на редкость счастливым замужеством, и наконец восхитительно-дурашливая болтовня двух ее старших дочерей-подростков Эмми и Лилли, необыкновенно деятельных и энергичных и удивительно жизнерадостных, – все это осталось в моей памяти как светлый образ давно прошедшего, но незабываемого счастья.

Расширенный семейный круг, то есть вместе со всей родней Вогау, собирался по воскресеньям попеременно у Вогау и у Банзы. Получалась довольно многочисленная компания – двадцать-тридцать человек, иногда даже сорок. А если среди них оказывался чужой, его воспринимали в определенной мере как инородное тело, ибо дурная привычка считать равноправными членами компании лишь родственников широко распространилась в московских семейных кругах. Правда, она не афишировалась.

Фрау Эмилия фон Вогау, почтенная матрона, которой уже перевалило за девяносто305, была сама доброта. Дочь приехавшего из Эльберфельда старого Франца Рабенека, она провела юность в Болшеве, в более чем скромных условиях, а затем, выйдя замуж за отца Гуго, Макса фон Вогау, была свидетелем неуклонного и удивительного восхождения торгового дома «Вогау и К°» на коммерческий Олимп.

После ее смерти средоточием семьи Вогау стала старшая сестра Гуго, Эмма Банза306. В ней соединились доброта, редкое обаяние и красота. У нее был