в котельную на территории фабрики, составляла, если не ошибаюсь, всего пять копеек за пуд. Торф (в среднем 3000 единиц теплоты) обходился нам с учетом выделяемых калорий и цены каменного угля или мазута наполовину дешевле, чем эти два горючих материала.

Расположенные у истоков Яузы и окруженные сосновыми лесами торфяные болота были весьма живописны и богаты дичью. Там часто можно было увидеть лосей, целые полчища тетеревов населяли этот девственный лес, не считая всякой болотной дичи.

Не менее интересное зрелище являла собой разноцветная одежда рабочих на торфоразработках, особенно женщин, занятых сушкой добытого машинным способом и брикетированного торфа, которые приезжали на сезонную работу из Рязанской губернии. Это были сплошь крепкие красивые молодые бабы, пышущие здоровьем.

Лес и торфяные болота принадлежали государству, которое на умеренных условиях отдавало их в аренду на пятьдесят лет. Когда я в 1890 году принял на себя руководство компанией, она как раз направила прошение в Москву о расширении арендованного участка. Ответа не последовало. И тогда наш замечательный продавец пряжи, Яков Семенович Лопатин, научил меня одной полезной истине: в России не подмажешь, не поедешь, то есть без взятки в таких случаях не обойтись; в данном случае надо было дать взятку начальнику канцелярии.

Мне с моими неиспорченными немецкими представлениями стало страшно. Как это делается?

Лопатин, у которого тоже не было опыта в таких щекотливых делах, сказал, что, вероятно, придется пожертвовать рублей пятьсот, не меньше; если я желаю, он отнесет деньги домой начальнику канцелярии. Я дал свое согласие.

Миссия Лопатина закончилась полным фиаско: начальник канцелярии, увидев в закрытом конверте пятьсот рублей, возмущенно вернул ему деньги и заявил, что не берет взяток.

Мы не знали, что делать. Я выждал некоторое время и сам отправился к начальнику канцелярии с официальным визитом.

Он величественно восседал в огромном зале посреди множества своих писарей. Я как можно непринужденнее поинтересовался судьбой своего прошения. И тут он громогласно – так, что его услышали по крайней мере десять из его подчиненных, – с возмущением в голосе воскликнул: «А, автор прошения по делу, касающемуся торфяного болота, который пытался подкупить меня взяткой в пятьсот рублей?» – «Как – подкупить?» – с невиннейшей миной изобразил я удивление. «Ваш посланник принес мне на дом пятьсот рублей, которые я, разумеется, не взял, потому что не принадлежу к числу чиновников, берущих взятки!»

Мне ничего не оставалось, как ответить, что я впервые слышу об этой истории, и поскорее откланяться.

После этого позора мы еще больше растерялись. Но тут нашлись доброжелатели и просветили нас: мы предложили этому известному взяточнику слишком маленькую сумму. За помощь в таком деле, как наше, она должна составлять не 500, а твердую таксу – 5000 рублей.

Мы заплатили 5000 рублей, и все пошло как по маслу. Век живи, век учись.

Мастером-красильщиком и одновременно общим руководителем фабрики у нас был Дмитрий Васильевич Комаров, славный старик, обладающий массой положительных качеств. Умный, трудолюбивый, с большим опытом (начавший свою карьеру мальчиком на побегушках в лаборатории), с деловой хваткой, безупречный в обращении с рабочими, он проявлял, однако, некоторые странные свойства, присущие лишь самоучкам. Он мог работать только по определенным «рецептам», в применении которых он, чтобы пустить пыль в глаза рабочим и нам, охотно прибегал к плутовству. Например, каждый раз перед началом процедуры окраски он доставал из своей всегда запертой «секретной» комнаты какую-то неопределенную жидкость лилового цвета и собственноручно, с серьезнейшей миной вливал в огромные красильные чаны по рюмке этой загадочной субстанции и делал вид, будто хорошим цветом ткани мы обязаны исключительно его добавке.

В тайну его красильного метода я проник, только когда по случаю какого-то его семейного праздника у него дома напоил его, выпив с ним не меньше семнадцати рюмок бенедиктина (а он и того больше!).

С его пристрастием к «рецептам» в конце концов можно было смириться, если бы не одно его свойство, присущее, впрочем, многим мастерам-красильщикам, – полное отсутствие критического взгляда на собственный товар. Он ни за что не хотел признавать, что краски Людвига Рабенека лучше или натуральнее наших, когда такое случалось. А в отношении натуральности красок Людвиг Рабенек, без сомнения, добился большего успеха, чем мы.

В первые годы я, в силу нашей зависимости от Комарова, баловал его больше, чем это было необходимо. Однажды взял его с собой за границу, где он до того еще не бывал, и даже в Париж, который для каждого русского был воплощением всего самого прекрасного. Перед этим я спросил его, говорит ли он по-немецки и по-французски. Он ответил утвердительно и во время путешествия доставил мне своими языковыми умениями несколько веселых минут.

Когда мы ехали по Германии, он был молчалив с посторонними. А где-то между Вервье и Люттихом спросил меня, говорят ли подсевшие в наше купе господа по-французски. Дав ему утвердительный ответ, я заметил на его лице то выражение, которое появляется у человека, обдумывающего предстоящую застольную речь. Потом он вдруг неожиданно рявкнул бельгийцам, показывая на холмистую местность: «Мусье! Мусье! Зерр шён хир!»295

Несмотря на этот неудачный акт общения с бельгийцами, которые, разумеется, не поняли ни слова, Комаров и в Париже отважно пытался пользоваться своим «французским». Мы остановились в «Гранд-отеле». Мне предстояло несколько деловых визитов, и я спросил его, чем он намерен заняться в мое отсутствие. Он заявил, что погода прекрасная, он пойдет гулять и к часу непременно вернется в отель. Я проводил взглядом милого чудака с красивой седой окладистой бородой в кокетливой соломенной шляпе на голове. К часу он не вернулся. Я подождал до половины второго, до двух и уже собирался ехать в полицию, чтобы сообщить об исчезновении одного красивого русского старика, который, предположительно, стал добычей какой-нибудь бульварной дамы. Но тут, к своей величайшей радости, увидел Комарова, на лице которого было написано полное довольство. «Слава богу! Наконец-то! Где вы так долго пропадали?» – «Я? О, я совершил длинную прогулку, заблудился, а потом взял извозчика и приехал в отель». – «Как же вы объяснялись с кучером?» – спросил я, недоверчиво глядя на него. «Очень просто. Я сказал ему по-французски, чтобы он отвез меня в отель». – «Да, но как вы ему это сказали? Какими словами?» – «Я просто крикнул: Cochonne! Cochonne! Gran Otelj!296 И он меня привез».

Я уже упоминал, что Комаров умел находить общий язык с рабочими.

Наши рабочие вообще не были обделены заботой. И все это позволило сохранить издавна установившиеся в Болшеве добрые патриархальные отношения между рабочими и владельцами фабрики.

Эти отношения отчетливо