– Почему? – вырвалось у меня.

– Она не прилетит, – сказал Михаил Сергеевич. – С шести утра по дальневосточному времени все аэропорты страны будут закрыты. Это... – он посмотрел на большие настенные часы, – ...примерно через час. И они не откроются до особого распоряжения. Думаю, дня три, если всё нормально пройдет.

Мне, наверное, стоило промолчать, лишь поблагодарив старика за ценную информацию. Но я не сдержался.

– А если не нормально?

Михаил Сергеевич встал, подошел ко мне вплотную и умудрился со своего невеликого роста посмотреть на меня сверху вниз.

– А если не нормально – эта проблема нас больше беспокоить не будет, – веско сказал он и внезапно попросил: – Александр, вы не нальете ещё водки?

Я плюнул на свои принципы и направился к холодильнику.

***

– Ты словно расстроен, – заметил Михаил Сергеевич, когда они опрокинули ещё по рюмке.

Полбутылки «Будвайзера» уже плескалось во мне – первый глоток у меня вышел очень солидным, но мне нужно было привести мысли хоть в какой-то порядок. Правда, ничего не получилось – наоборот, в голове слегка зашумело, и мне до одури захотелось оказаться где угодно, только в горизонтальном положении. Завтрашний день обещал быть странным, но сегодняшний выдался чрезмерно суетным – особенно после того, что произошло вчера.

– Немного, – кивнул я и отсалютовал ему бутылкой. – Я очень не люблю, когда налаженная жизнь рушится, а тут все планы псу под хвост. Я даже со своим переводом не успел закончить, хотя там и осталось-то – две бумажки отвезти и одну подписать.

– Так случается, – откликнулся старик. – Знал бы ты, сколько раз жизнь вторгалась в мои планы. Но позже я понял, что самое страшное – это война, а всё остальное на её фоне – так, мелкие неприятности.

Я обдумал эту мысль. Михаил Сергеевич явно намекал на себя и собственные ощущения, и это его жизнь 22 июня 1941 года разделилась на две части – одна осталась до, а другая началась после этой даты. Впрочем, что-то подобное происходило и у нас в будущем, но упоминать об этом при отце Аллы я не мог.

– Переворот тоже может быть страшным, – я пожал плечами. – Я слышал, что Октябрьскую революцию лет десять после семнадцатого года большевики так и называли – переворот, и вся страна, ещё толком не очухавшись от ликвидации царизма, пыталась понять, как изменилась их жизнь... Впрочем, там ещё и Гражданская началась, да и первая мировая продолжалась. Думаю, тогда тоже людям пришлось несладко.

– Не то слово... – задумчиво кивнул старик. – Не то слово, Егор. Очень плохо тогда людям было, я же и сам из таких – отцов завод почти закрылся, денег не было, а тех, что были, ни на что не хватало. Я и выжил-то лишь потому, что меня к деду в деревню отправили...

– Вот и я про то. А не боитесь чего-то подобного сейчас?

Наступило неловкое молчание. Я ждал ответа, старик опустил голову и о чем-то задумался, а Александр Васильевич смотрел на нас с каким-то странным интересом.

Михаил Сергеевич думал добрую минуту.

– Боюсь, Егор... – сказал он. – Но другого выхода нет. И мы готовы сделать всё возможное, чтобы те годы не повторились. Да и не революция это. И не переворот. Так... наведение чистоты в рядах.

У меня было, что на это ответить, но я не торопился – в принципе, мне не хотелось ставить старика в тупик. Наоборот, лично мне он был нужен бодрым и уверенным в себе и в том, что вся их затея не выйдет пшиком. Я же был убежден, что у любого переворота есть шанс только тогда, когда в его успехе не сомневаются участники заговора. У Валентина точно сомнений не было – или же он их очень хорошо скрывал. А вот Михаил Сергеевич меня немного напугал – в силу возраста или по каким-то другим причинам он боялся того, что ему нужно было совершить. Это могло привести к колебаниям в самый ответственный момент – и провалу всего мероприятия. В относительно недавнем для меня фильме про декабристов этот