Ни о чем из этого мы с Линдой говорить не могли.

Но если об этом нельзя, то и о другом не получится.

Какой смысл сидеть и говорить «о, привет, как дела?».

Я закрыл глаза и попробовал увидеть ее.

Были ли у меня к ней чувства?

Нет.

Или да — в смысле, что она вызывала во мне симпатию и, вероятно, нежность, из-за всего, что было, но только и всего. Все прочее я похоронил, с концами.

И хорошо.

Я встал, сложил в сумку плавки, полотенце и шампунь, надел куртку и пошел на Медборгарплатсен, в бассейн, почти пустой в этот час, переоделся, вышел к воде, встал на тумбу и прыгнул.

Тысячу метров проплыл я в бледном мартовском свете из большого окна в конце зала, туда-обратно, туда-обратно, под водой, по воде, не думая ни о чем, кроме метров и минут, и стараясь делать безупречные гребки.

Потом я грелся в сауне и вспоминал время, когда я пытался писать роман, исходя из маленьких простых идеек, из подсмотренного, вроде гардеробщика на протезе в раздевалке в бассейне, — не загадывая, что, как и почему.

Но как выглядит большая, глобальная идея?

В Бергене на какой-то квартире человека привязывают к стулу, мучают, убивают выстрелом в голову, но в тексте он продолжает жить, присутствуя как «я» на собственных похоронах и в могиле.

Выпендреж — вот чем я был занят.

И очень долго.

Я вытер полотенцем пот со лба и посмотрел на складки жира на животе. Бледный, жирный, глупый.

Зато в Стокгольме!

Я встал, пошел в душ, включил воду.

Я никого не знал в этом городе. И был совершенно свободен.

Если я ушел от Тоньи, если все к тому идет, то я могу пожить тут месяц или два, может быть, все лето, а потом рвануть… Да куда угодно. Буэнос-Айрес. Токио. Нью-Йорк. Или отправиться в Южную Африку и поездом доехать до озера Виктория. А почему бы не Москва? Фантастическая поездка.

Я закрыл глаза и намылил волосы. Смыл шампунь, вылез из душа, пошел в раздевалку, открыл шкаф, оделся.

Я свободен — было бы желание.

И писать не обязан.

Я сложил мокрые плавки и полотенце в сумку и вышел в серый, промозглый день, дошел до рынка и съел чиабатту, стоя у прилавка. Дома попробовал было писать, исподволь надеясь, что Гейр придет раньше, чем обещал. Залез в кровать, включил телевизор, посмотрел американский сериал, заснул.

Когда я проснулся, за окном было темно. Кто-то стучал в дверь.

Я открыл: это был Гейр; поручкались.

— Ну? — сказал он. — Как прошло?

— Хорошо, — ответил я. — Куда пойдем?

Гейр только пожал плечами; он бродил по комнате, рассматривая здешнюю красоту в подробностях, потом остановился у книжной полки.

— Скажи, странно, что книги у всех одинаковые? Смотри, ей тридцать пять, она работает в «Урдфронте» и живет на Сёдере. А книги у нее эти же, а никакие не другие.

— Очень странно, — сказал я. — Так куда пойдем? «Гюльдапан»? «Кварнен»? «Пеликан»?

— Только не «Кварнен». «Гюльдапан»? Ты голодный?

Я кивнул.

— Да, пойдем к ним. У них жратва классная. Цыпленок, например.

На улице было зябко, того гляди снег пойдет. Холодно, сыро, промозгло.

— Расскажи-ка, — попросил Гейр, пока мы шли, — что значит «хорошо»?

— Встретились, поболтали, распрощались. Примерно так.

— Она оказалась такой же, какой тебе запомнилась?

— Нет, как будто бы немного изменилась.

— В каком смысле?

— Сколько раз ты намерен еще спросить?

— Мне, собственно, интересно, что ты почувствовал, когда ее увидел?

— Почувствовал меньше, чем предполагал.

— Почему?

— Что значит почему? Дурацкий вопрос! Откуда я знаю? Я чувствую то, что чувствую, невозможно описать все до одного малейшие движения души, если ты об этом.

— Ты разве не с этого живешь?

— Нет. Я живу с того, что описываю каждую малейшую неловкую ситуацию, в какую попадаю. Это не то же самое.

— То есть малейшие движения души были?

— Мы пришли, — сказал я. — Ты говорил, мы идем поесть, верно?

Я открыл дверь и вошел внутрь. При входе располагался бар, дальше — обеденный зал.

— Почему бы и нет? — сказал Гейр и пересек бар. Я шел следом. Мы сели, прочитали меню и заказали курицу и пиво.

— Я тебе рассказывал, что был здесь с Арве? — спросил я.

— Нет.

— Мы когда в Стокгольм приехали, попали сюда. Сначала гуляли где-то наверху, теперь я понимаю, что, скорее всего, на Стуреплане. Арве зашел в какое-то заведение и спросил, где в Стокгольме тусят писатели. Официанты посмеялись над ним и ответили по-английски. Мы еще некоторое время болтались по улицам, честно сказать, это было ужасно; Арве я чтил и восхищался им — подлинный интеллектуал, в «Ваганте» с самого начала; и вот мы встречаемся в аэропорту — и я не могу вымолвить ни слова. Буквально ни слова. Приземляемся в Арланде, я молчу. Едем в город, поселяемся в отеле, я молчу. Идем ужинать — я ни слова. Но уже понимаю, что мой единственный шанс — так назюзюкаться, чтобы преодолеть звуковой барьер. Так я и сделал. Для начала выпили пива на Дротнинггатан, там же спросили, не знают ли они годного места поесть, они сказали: «Сёдер, „Гюльдапан“», мы сели в такси и приехали сюда. Я принялся за крепкие напитки, и язык мало-помалу развязался. Я уже мог произносить отдельные слова. Арве наклонился ко мне и сказал: та девчонка на тебя засматривается. Ты, наверное, хочешь, чтобы я ушел и вы бы с ней вдвоем остались? Какая девчонка, спросил я, да вон та, ответил Арве, я взглянул — красавица! Но предложение Арве меня озадачило. Странный заход, правда же?

— Да.

— Мы упились до чертиков. Так что идея беседы отпала. Мы шатались по улицам, начало светать, в голове ни одной мысли, потом наткнулись на пивной бар, зашли, а там народ зажигает по полной, я совсем поплыл, сидел накачивался пивом, Арве рассказывал о своем ребенке. И вдруг заплакал. Я его толком и не слушал, а тут он закрыл лицо руками, и плечи у него тряслись. Да он по-настоящему плачет, подумалось где-то глубоко внутри меня. Бар закрылся, мы взяли такси до другого заведения, в него нас не впустили, но мы нашли большое открытое место с киоском в конце, возможно, это был парк Кунгстрэдгорден, да, почти наверняка он. Там стояли стулья, прикованные цепочками. Мы вдруг стали поднимать стулья над головой и метать их в стену. Странно, что полиция не приехала. Но не приехала. Мы взяли такси до нашего отельчика. Утром проснулись, когда наш поезд два часа как ушел. Но мы уже так основательно на все забили, что нам и на это было насрать. Приехали на вокзал, сели на следующий поезд, и всю дорогу я говорил. Не закрывая рта. Из меня как будто извергалось все, что я последний год держал в себе. Что-то в Арве позволяло мне так себя вести. Не знаю, что это было или есть. Какое-то глобальное приятие. Во всяком случае, ему досталась вся история, от и до. Смерть папы, весь тот кошмар, дебют и привходящие обстоятельства; рассказав об этом, я пошел рассказывать дальше. Помню, мы уже ждем такси на вокзале, ни души вокруг, только я и Арве, он смотрит и смотрит на меня, а я говорю и говорю. Детство, юность, я ничего не пропускал. И только о себе самом, больше ни о чем. Я, я, я. Все это я на него вывалил. Что-то в нем позволяло так себя вести, он понимал все, что я рассказывал и как рассуждал, я первый раз с таким встретился. Обычно разговор упирался в предвзятость: желая утвердить свою точку зрения, собеседник ограничивал сказанное тобой или придавал ему собственное направление, так что оно неизбежно искажалось, точно не имело изначальной самоценности. Но Арве показался мне в тот день человеком полностью открытым, к тому же любопытным, который старается понять то, что видит. Причем его открытость не была приемом, дурацкой профессиональной открытостью психологов, как не было приемом его любопытство. Его взгляд на мир показался мне умудренным, и как всякому, кто поднялся до таких высот, ему оставался только смех. Смех как единственная адекватная реакция на поступки людей и их представления о мире.