националистами, но еще и антисемитами, а хуже этого клейма, пусть даже ложного, у нас не бывает. И, — говорит Б., —

словно стряхнувшие с души очарование клятвенно принятой идеи, члены организации, отсидев свои небольшие сроки, не только не продолжили «дела», но и вообще ни в каких оппозиционных бултыханиях принципиально более не участвовали[436].

Не то что Б., чей путь борьбы за национальное и православное преображение России был только начат.

Отсидев положенную «шестерку» в Дубровлаге и Владимирской тюрьме, 18 февраля 1973 года он вышел на свободу и, человек «с повышенной социальной чувствительностью»[437], тут же включился в работу над нелегальным журналом В. Осипова «Вече». А когда его прикрыли, затеялся выпускать собственный «Московский сборник», и хотя подготовленные им три номера «не имели ни малейшего эффекта»[438], все равно, — вспоминает Б., — «был круг единомышленников и своя жизнь, были квартиры, где мы общались — отводили душу»[439].

Одной из таких квартир, и об этом очень подробно рассказано в автобиографическом повествовании «Без выбора», была роскошная мастерская И. Глазунова, на чьи средства, собственно говоря, и жили тогда русские националисты. Диссидентами они себя не считали, правозащитников в идейном смысле сторонились, но по-человечески с ними контактировали. Во всяком случае, публикацией своих зрелых уже вещей в «Посеве» и «Гранях» Б. обязан диссидентам, и в первую очередь Г. Владимову.

Антисоветскими, в строгом смысле слова, эти произведения не назовешь. Но они были несоветскими с наклонностью к православию и декоммунизированной великодержавности, и это властям, к рубежу 1970–1980-х годов разгромившим правозащитное движение, показалось вдруг страшной угрозой.

Вдруг, потому что в это же самое время, отделяя овец от козлищ, власть канонизировала деревенскую прозу, тоже несоветскую, но отнюдь не бунтарскую. Так что одним ревнителям национального самосознания пошли литературные премии, ордена, а позже и геройские звания, а Б., сторожевавшего тогда на Антиохийском подворье в Москве, 13 мая 1982 года арестовали и впаяли ему как рецидивисту по максимуму: 10 лет заключения и 5 лет ссылки.

Тремя годами ранее ему, правда, как и многим активистам тогда, предлагали уехать «по-доброму», но он мысль об эмиграции отказывался даже рассматривать[440]. Поэтому и получил свое — тюрьму, куда ему, кстати сказать, пришло известие о премии Свободы Французского ПЕН-центра, а вслед за этим исправительно-трудовую колонию Пермь-36, откуда он уже и не чаял выбраться.

Так бы, вероятно, и случилось, кабы не перестройка. Прошение о помиловании Б. писать не стал, но на свободу все-таки был выпущен. И пошел вроде бы успех: журнальные редакторы, издатели, переводчики за его старыми и новыми произведениями выстраивались в очередь, пошли поездки по стране и в Соединенные Штаты, В. Крупин пригласил его заведовать прозой в редакцию «Москвы», а в 1992-м и вовсе передал обязанности главного редактора. Пошли и награды, в том числе заметные — орден преподобного Сергия Радонежского 3-й степени (2002), премия А. Солженицына (2002), «Ясная Поляна» (2007). Что еще? Вел семинар прозы в Литературном институте, побывал даже по назначению президента В. Путина членом Общественной палаты РФ (2006–2008).

Значит, все сбылось? Как бы не так, и последние десятилетия своей жизни Б. провел в глубоком сокрушении. Из национально-религиозного возрождения великой России, чему он отдал всего себя, ничего толком не вышло. И с единомышленниками незадача: власти он, как и в молодые годы, не потрафлял, либералов считал своими противниками и с агрессивным крылом национал-патриотов душевной близости никак не чувствовал. Так что В. Новодворская точно назвала его «своим среди чужих, чужим среди своих» и еще «Дон-Кихотом Байкальским, рыцарем Прощального образа»[441].

Впрочем, на Суде небесном каждый ответит только за себя. И автобиография Б., вопреки всем разочарованиям, завершается словами:

О себе же с честной уверенностью могу сказать, что мне повезло, выпало счастье — в годы бед и испытаний, личных и народных — ни в словах, ни в мыслях не оскверниться проклятием Родины. И да простится мне, если я этим счастьем немного погоржусь…[442].

Соч.: Собр. соч.: В 7 т. М.: Изд-во ж-ла «Москва», 2013.

Лит.: Штокман И. Л. Бородин — слово и судьба. М. Издательство, 2000; Солженицын А. Леонид Бородин — «Царица смуты»: Из «Литературной коллекции» // Новый мир. 2004. № 6. С. 149–158; Иванов И. Русское подполье. Пути и судьбы социал-христианского движения. М.: Традиция, 2015.

Бочаров Сергей Георгиевич (1929–2017)

Послужной список Б. укладывается в несколько строчек: в 1952 году он окончил филологический факультет МГУ, в 1955-м — университетскую аспирантуру, в 1956-м защитил кандидатскую диссертацию на тему «Психологический анализ в сатире» и в том же году на всю оставшуюся жизнь пришел на работу в Отдел теории академического Института мировой литературы.

Наполнением судьбы стали статьи, книги, выступления на научных конференциях.

Хотя и то надо вспомнить, что впервые Б. обратил на себя внимание не ученым трудом, а появившимся 17 марта 1954 года в «Комсомольской правде» задиристым письмом «Замалчивая острые вопросы», где он (вместе с такими же аспирантами В. Зайцевым и В. Пановым, молодым преподавателем школы рабочей молодежи Ю. Манном и студентом А. Аскольдовым, будущим постановщиком фильма «Комиссар») попытался взять под защиту нещадно охаиваемый в печати и с трибун новомирский очерк В. Померанцева «Об искренности в литературе».

«Писали мы эту статью, — вспоминает Ю. Манн, — вдвоем с Сергеем Бочаровым, набросав предварительно план; каждый свою половину, а потом все свели вместе»[443], и напечатать ее удалось исключительно благодаря содействию былого однокашника авторов А. Аджубея, в то время — зам. главного редактора «Комсомольской правды». И вот вроде ничего особо подрывного в этом тексте не было, однако он так ясно противостоял призывам к всенародному озлоблению, что смельчаков (и Б. в их числе) заподозрили в ревизионизме, а на специально проведенное в МГУ собрание приехал глава Союза писателей А. Сурков с докладом «Об усилении идеологической борьбы…».

Больше ни в прямую полемику с властным дискурсом, ни в какие бы то ни было отношения с властью Б. старался не входить. Помнил, возможно, совет В. Шкловского уступать дорогу автобусу, чтобы, не отвлекаясь даже на защиту докторской диссертации, заниматься только тем, что Бог ему на душу положил. То есть литературой, пониманием ее глубинной сути, и в этом смысле рубеж 1950–1960-х стал определяющим и для Б., и для его соседей по поколению, чьи дарования и чьи разнородные индивидуальности развернутся в полном объеме уже позже, в 1970–1980-е.

Считая себя скорее семидесятником, Б. в зрелые свои годы и к шестидесятым, и к своим работам ранней поры относился без большого почтения. «Это не я написал»[444], — говорил он, —