И он никогда не замечал следов на запястьях собственной невесты, потому что на одном красовалась цифровая татуировка, а на другом она носила браслет, сделанный голодающими девушками Уганды. Мимо него прошло, что слово «рак» – это больное место. Он никогда не видел на ее макушке ярко-белой лысинки размером с монетку – память о тех годах, когда она смотрела «Мелроуз-плейс» и выдергивала собственные волосы, как мать-горилла. Понятно, что он этого не замечал, потому что она умело все скрывала. Шляпы, лак для волос, даже темный лак для ногтей от Chanel.

Но сейчас Филипп не видел ничего, кроме океана. Дождь его не беспокоил. Он был трезв, потому что никогда не пил слишком много, потому что все его желания всегда были устремлены в будущее. И он думал о будущем, как делал всегда, каждый день, каждую секунду. Он был абсолютно уверен в своей помолвке. Когда он надевал сверкающее кольцо на ее пухлый палец, глаза невесты сверкали, как алмазы. Он пообещал себе, что всегда будет трахать ее. Она будет у него, как собака, как нечто дружелюбное, на что всегда можно положиться.

Ее имя тоже было знакомо. Так называлась светлая пыль, которую его дед всегда клал в кофе. Филипп каждое лето приезжал к деду, учился делать вино, готовить яйца, учился ходить с тростью и обращаться со всеми вещами, которые теперь продавались на Эббот-Кинни за 495 долларов. Именно дед, а не отец всегда был для Филиппа примером, несмотря на сходство с отцом. Он всегда хотел жить, как дед. Абсолютно бедным, но гордым, как Кеннеди. Дед каждый день работал на двадцати семи акрах песчаной земли в округе Монтерей. Сейчас там все заросло коноплей, и урожай собирают мексиканцы с завязанными платками носами. Но когда-то дед поднимался каждое утро, чтобы выпить свой кофе с креморой и сливочным печеньем, а потом отправлялся пахать поля, пасти быков, забивать свиней, и заниматься кучей самых разных дел. Дед, в честь кого его назвали. Дед, которому для того, чтобы двигаться вперед, были нужны только собственные руки – и ничего больше.

Уик-энд за городом

В конце августа жарким воскресным утром Ферн и Лив загорали в загородном клубе родителей Лив. Им было по двадцать семь – они вполне могли приезжать сюда из города на выходные, купаться в бассейне, обедать куриным салатом в патио, относя расходы на счет толстого отца Лив.

Но вчерашний вечер был странным – рвущиеся презервативы, теплые дижестивы (алкоголь) … После такого вечера оставаться на Манхэттене в августовскую жару было просто невыносимо.

Они расположились на шезлонгах у бассейна. Маленькие девочки плескались и визжали, а тощие мальчишки ходили под водой, выставив ладони, словно акульи плавники. В клубе не требовали купальных шапочек даже от детей с очень длинными волосами. Шапочки – для городского бассейна, где у купальщиков сыпались волосы с секущимися концами.

Работники клуба в шортах цвета хаки и кремовых поло собирали заказы на напитки, и минут через сорок возвращались с диетической колой с ломтиками лимона. Девушки смотрели на свои ступни и дальше, где в воде резвились раздражающе жизнерадостные дети. Они смотрели, ощущая, как солнечные лучи греют им шею. Небо в пригороде было ослепительно голубым – а ведь на Манхэттене небо всегда вылинявшее, словно ты только что переспала с каким-то парнем в той самой маленькой комнатке, где твоя лучшая подруга трахалась с другим парнем.

Ферн и Лив постоянно пытались определить, кто из них красивее, сексуальнее, кто сможет без очереди пройти в Le Bain, кто элегантнее скрещивает ноги, когда пьет кортадо (напиток из кофе и молока) в кафе. Ответы были разными – в зависимости от того, оценивали ли они себя издалека или вблизи, в чем были одеты, как выглядела прическа, сколько им удалось отдохнуть и, конечно же, за кем активнее ухаживали высокие парни со степенью МВА.

Но были и факты. Ферн была стройнее Лив, зато Лив была высокой блондинкой с потрясающей красоты и формы грудью. В определенном свете Лив можно было назвать пухленькой – например, в джинсах или леггинсах для гимнастики или силовой йоги. При определенном освещении и без макияжа лицо Ферн могло показаться бесформенным. Лив легче было назвать красивой – особенно нравилась она чернокожим и датчанам. Ферн чаще казалась сексуальной и загадочной. Ее любили маленькие еврейские мужчины. И мужчины из Латинской Америки, и итальянцы из Джерси или Делавэра. Финансисты с заячьей губой и блогеры из Бушвика. Ирландцы любили их обеих. Барменов они обе не привлекали.

Ферн читала «Песнь палача». Ей нравилось, как тяжелая книга лежит на ее бедрах. Ей хотелось ощущать ее тяжесть. Лив листала какой-то комикс – она вообще была веселой девушкой, такой, кто остается в баре допоздна с теми, кто ждет возможности с кем-то перепихнуться, или с алкоголиками, которым вообще нечего делать дома. Лив относилась, скорее, к последней категории. Быть вне дома ей куда как лучше, чем трахаться. Рядом с ней другим было неудобно уезжать домой раньше двух часов ночи.

Ферн думала об опустевшем доме ее детства. Хотя дом находился всего в трех милях, ее семья никогда не принадлежала этому клубу. Лето они проводили у городского бассейна. Стелили коричневые полотенца и одно светло-желтое неправильной формы прямо на горячий цемент. Она плавала, а родители курили. А потом на колесе судьбы оба вытянули смерть от рака – сначала отец, потом мама. Ферн всегда казалось, что это колесо находится в самом грязном уголке Лондона, и вращает его мужик с желтыми зубами. Маму кремировали всего несколько месяцев назад.

Теперь семейный дом был выставлен на продажу вместе со всем содержимым: статуэтками итальянских стариков, играющих в шары, поедающих ветчину, облизывающих темные пальцы; Британской энциклопедией; отцовским мраморным письменным прибором; алюминиевыми мисками пса Паппи, который прожил всего четыре года, а потом попал под огромный джип на Саут-Орандж-авеню. Не продавались: стопки пожелтевших журналов с телепрограммами, которые всю жизнь собирала мать Ферн, особенно ценя осенние рекламные выпуски, и ваза с венецианскими конфетами ручной работы lacrime d’amore. Слезы любви. Маленькие шарики чуть больше перчинок, бледные раковинки с каплей розолио, итальянского ликера из розовых лепестков. Конфетки исчезали во рту, как льдинки. Когда они прибыли из Маргеры по почте, мать Ферн откинула голову на жилистой шее и зарыдала от радости. Кто-то из родственников недавно проинформировал Ферн, что эти конфеты можно найти и в Ньюарке у