семнадцать лет назад, только подумать! Ну да ладно, не все люди, родившиеся с серебряной ложкой во рту, плохие – тот же Руфус Кинг из Нью-Йорка или Джейкоб Брум из Пенсильвании, тоже принадлежащие к нашему кругу, хорошие товарищи. Но лицемерная манера Гиддингса всегда меня злила. А недавно он отымел нашу служанку Агнес – причем отымел ее жестоко и в место, предназначенное природой для другого. Я слышал от других товарищей, что он то же делал и с их служанками, и я подозреваю, что он скрытый мужеложец, хотя дети у него, нужно отдать ему должное, имеются. Впрочем, его супруга, когда я разок (точнее, три раза), признаюсь, согрешил с ней, долго плакалась мне, сказав, что уже более тридцати лет супруг с ней ни разу не спал. Эх, как хорошо, подумал я тогда, что Мэри мне все эти годы была верна!

Вот только Гиддингс потребовал, чтобы Мэри уволила Агнес, и я потерял девушку, с которой спать было намного приятнее, чем с тучнеющей супругой. Осталась еще одна негритянка, но от нее всегда очень плохо пахнет, и мне каждый раз приходится буквально зажимать нос, чтобы закончить свое дело. С этого времени Гиддингса, которого и до того не слишком жаловал, я тайно возненавидел. Тайно – потому что и он мне теперь нужен, и я ему.

Гиддингс, выглядевший прямо-таки святым, громко произнес по памяти несколько молитв, потом все мы присоединились к нему при чтении «Отче наш», и, наконец, он поднял голову и сказал:

– Добро пожаловать, джентльмены! Я рад, что почти все конгрессмены прибыли в столицу нашей Родины, и надеюсь, что мы решим все наши вопросы до того, как в город прибудут наши уважаемые коллеги из верхней палаты. Первый вопрос – выборы спикера нашей палаты. У кого какие кандидатуры?

Я поднял руку одновременно с Руфусом Кингом, и Кинг, как мы и договаривались, предложил мою кандидатуру. Я встал и объявил:

– Джентльмены, я польщен номинацией, но я считаю, что у нас есть более достойные претенденты на эту должность. Я предлагаю назначить того самого человека, который сейчас стоит у кафедры, который много лет прослужил слугой народа и который, как никто другой, разбирается в ее работе. Я отказываюсь от номинации и, в свою очередь, предлагаю достопочтенного Джошуа Рида Гиддингса, делегата от Огайо!

– Я поддерживаю эту номинацию, – сказал Кинг. После этой формальности Гиддингс стал официальным кандидатом.

Кто-то из демократов попытался оспорить эту кандидатуру, но я еще раз поднялся и сказал:

– Если вы не согласны, достопочтимый коллега, то попросту проголосуйте против!

Вторым кандидатом стал демократ Хауэлл Кобб из Джорджии, уже бывший спикером с сорок девятого по пятьдесят первый год, а третьим – Томас Флоренс из Пенсильвании, тоже демократ, но северный. Больше кандидатов, к моему вящему удивлению, не было.

Гиддингс выиграл при первом же голосовании, после чего объявил о том, что партии должны решить, кого они хотят видеть в разнообразных комитетах, и назначил следующее заседание на понедельник, шестое августа. После чего несколько из нас собрались в отдельном кабинете в одном из ресторанов недалеко от здания Капитолия.

– Плохие новости, джентльмены, – сказал Джеймс Баффингтон, один из моих коллег из Массачусетса. – Многие южане отказываются законтрактовывать свой урожай и перестали покупать наши продукты. Мол, какие-то русские предлагают цены получше – и закупочные, и на товары. Более того, в Саванну и Чарльстон пришли два русских парохода, и их груз разлетелся, как горячие блинчики[95]. И их агенты – некая Русско-Американская Атлантическая торговая компания – не только законтрактовывают урожаи табака и хлопка, но платят задатки, чего мы ни разу не делали.

– Вот, значит, как, – кивнул Гиддингс. – Ну что ж, нужно будет делать то, что мы решили сделать, как можно скорее. Вы со мной, джентльмены?

– С вами! – раздались крики.

Я тоже радовался, хотя в животе порхали бабочки – все-таки мы затеяли действительно опасную игру.

И если бы не миссис Гиддингс, в четвертый раз разделившая мою постель, не знаю, смог бы я в ту ночь заснуть.

1 августа 1855 года.

Лондон, неизвестная явочная квартира.

Игнаций Качковский, на службе

ее величества. А точнее, Великой Польши

Утром меня, одетого с иголочки, отвели к мосткам на Темзе у Голландского домика и усадили в паровой катер. Я не особенно интересуюсь архитектурой, разве что с точки зрения моей профессии. Но огромный Вестминстерский дворец, частично находившийся в лесах, меня поразил своими размерами и величием. Мне рассказали, что он сгорел двадцать лет назад, и новое здание никак не могли достроить, но все равно было красиво.

Чуть дальше находился пирс, недалеко от которого – здание черного кирпича, мало чем отличавшееся от своих соседей. На втором этаже меня завели в кабинет со столом посередине, на котором находился поднос с четырьмя бокалами, бутылкой пурпурной жидкости – потом я узнал, что это был порт, столь любимый англичанами – и бутербродиками с ростбифом, ветчиной и, как ни странно, огурцами.

Минут через десять в кабинет вошел довольно-таки молодой человек, а за ним двое – один без руки, а портрет второго, пожилого, я не раз видел в газетах. Это был один из моих кумиров, лорд Пальмерстон. Кумиром он являлся потому, что он ненавидел Россию едва ли не больше, чем все мы.

– Мистер Качковский? – спросил он по-французски. – Меня зовут Генри Темпл, виконт Пальмерстон. Со мною лорд Альфред Спенсер-Черчилль, глава Русского отдела Министерства иностранных дел, и сэр Чарльз Каттлей.

Во время последующего раунда «хау-ду-ю-ду», который, как я понял, входил в ритуал знакомства с англичанами, я ненавязчиво осмотрел своих собеседников. Пальмерстон выглядел примерно так, как его обычно изображали на портретах в газетах, разве что копна седых волос была побольше, а лицо более желчным.

Однорукий рядом с ним – тот самый с двойной фамилией – выглядел типичным английским аристократом, но в его манере можно было разглядеть некую слащавость. Да и взгляды, которые он бросал на Пальмерстона, были чересчур жеманны. У меня сложилось впечатление, что место он получил то ли благодаря семейным связям, то ли через, скажем так, «другие услуги», а, скорее всего, и то, и другое. В любом случае мне он не понравился сразу.

А вот третий, тот самый «сэр Чарльз», показался мне человеком иного плана, и я сразу подумал, что он, вероятно, из «рыцарей плаща и кинжала», – то есть представлял смежную с моей профессию. По неприязненным взглядам, которые время от времени бросал на него этот самый Черчилль-Спенсер или как там его, а также по тому, что Пальмерстон вообще не смотрел в его сторону, я пришел к выводу, что между ним и другими двумя имеются некие проблемы. Ну что ж, примем это на заметку…

Пальмерстон продолжил:

– Прошу прощения, что наш разговор состоялся только сейчас. Мы ждали определенности в политической ситуации, чтобы обсудить с вами новый заказ. Увы, в последний раз вы заказ не исполнили.

– Это так, – согласился я. – Но, должен сказать, на явочной квартире в Ревеле – адрес которой мне дал английский посол в Париже – меня ждала засада, и акцию пришлось отложить на неопределенный срок, ведь за мной охотилась вся местная полиция.

– Мне нравится, что вы сказали «отложить», а не «отменить». Но ситуация с тех пор несколько изменилась. Австрийский император ФранцИосиф, поначалу прислушавшийся к нашим рекомендациям, после чувствительных потерь согласился подписать новое мирное соглашения на русских условиях. Именно поэтому я вам предлагаю начать с устранения Франца-Иосифа и, если можно, его брата Фердинанда-Максимилиана. Третий брат, Карл-Людвиг, подходит нам больше.

– Понятно, – сказал я и задумался.

Вообще-то мне больше всего хотелось убить русского императора, но после истории в Ревеле это покушение действительно придется отложить до лучших времен. То же и с Наполеоном IV. Эх, как жаль, что тогда не получилось, ну да ладно.

А вот к австрийцам у меня тоже счет, и какой! В 1846 году русские и австрияки при согласии пруссаков заняли территории Вольного города Кракова. Древнюю столицу Речи Посполитой теперь стали называть Кракау, и остатки последней польской вольности были брошены под копыта русских и германских коней.

Но не это было самое страшное. Воспользовавшись безвластием, проклятые холопы – русины, гуралы и примкнувшие к ним впавшие в схизму поляки – подняли руки на своих хозяев – высокородных шляхтичей. И все это произошло из-за подстрекательства австрияков, которые вместо того, чтобы украсить повешенными холопами все придорожные деревья, потакали этим мерзавцам. И не просто потакали – австрияки распространяли злонамеренные слухи о том, что польская шляхта решила сжить со света всех своих холопов. Мятежники выбрали себе кровавого атамана – русина, отставного австрийского солдата Якуба Шеля, который со своей сволочью стал громить польские фольварки.

А австрийцы, вместо того чтобы угомонить бандитов, стали платить им деньги за головы убитых