— И еще, Петрова, смотрю я на тебя и удивляюсь. Ты продолжаешь по своему Диме страдать, что ли? Что тебя гложет?

— Он предлагал мне квартиру делить.

— Ой, не смешите меня, что это вдруг с ним приключилось? Аааа, нетрудно догадаться! Его нынешняя пассия живет в однушке, а он привык к пространству и комфорту, который ты, дурочка, ему создавала. Здесь от него начали требовать, а он к этому не привыкший. Не вздумай его обратно принять, если придет проситься! Ты должна думать о новых отношениях. Ты ведь журналист, включи воображение, влюбись, так, влегкую, для настроения! Я всегда так делаю.

— Светуля, я так не умею!

— Ну конечно, мы, творческая элита, только высокими материями живем, нам надо, чтобы душа пылала! А я тебе совсем про другое. Заставь свою душу работать над придуманным образом, ну хотя бы попробуй, и жизнь покажется не такой скучной.

— Мне и так не скучно. Вон, Маруся у меня.

— Ты еще скажи — Штерн!

— Он мой друг, Светка!

— Нет, мы с тобой как слепой с глухим разговариваем, тебе надо выходить из этого состояния.

Наташка не могла сказать подруге, не поворачивался язык, что ей нравится Пестерев, очень нравится, и думает она о нем часто, но не сможет разрушить его отношения с женщиной, потому что знает, как это больно.

Проблем встретиться с дочерью Надежды Кауровны не было. Наташка нашла знакомую, которая хорошо знала ее, вытащила в кафе, и Петрова к ним присоединилась как будто случайно. Все, что Натка вынесла из этой встречи, было базовой информацией для понимания персоны Надежды Кауровны. Женщина подмяла под себя жизнь сына, своими руками сделала его безвольным человеком. Дочь намекала на серьезные проблемы и то, что мать балует его деньгами, а сейчас собирается продавать «священную корову» — дачу, которую построил своими руками ее покойный муж. Дочь была категорически против, так как считала дачу семейным гнездом. Но Кауровна никого не слушала и только переживала за Коленьку.

Следующим шагом было приглашение Надежды Кауровны на интервью — высказаться по ситуации с хлебозаводом. Депутатка согласилась с удовольствием, она любила внимание к своей персоне.

Для записи программы на телевидении Надежда Кауровна пришла в ярко-красной шляпке и кокетливо спросила:

— Мне можно шляпку не снимать?

Оператор Штерн едва сдерживал смех, а Натка терпеливо объясняла, что у них несколько другой формат программы, политический, который предполагает строгие линии одежды и отсутствие головного убора.

— Жаль, мне очень шляпы идут. У меня их целая коллекция.

— Может, вам нужно в «Модный приговор», — съязвил невыдержавший Штерн. Кауровна иронии не поняла и совершенно серьезно ответила:

— Если бы меня пригласили экспертом в эту программу, я бы согласилась.

Штерн так и остался стоять с открытым ртом.

Наташе не пришлось особо напрягаться, чтобы вывести гостью на интересующую ее тему. Кауровна хотела поговорить об этом сама, а если уж женщина хочет говорить, ее остановить невозможно. Теме хлебозавода уделили минут пять, не больше, а потом перешли к случаю на сессии.

— Мне очень некомфортно, если кто-то начинает заговор против власти. Люди выбрали мэра, и надо с этим считаться.

— Заговор — это когда за спиной, а когда свою позицию не скрывают? Депутаты должны быть самые разные, в этом вся прелесть.

— Мы должны помогать власти, а не устраивать демарши.

— Мне кажется, задача депутатов другая — их выбирают люди, и они должны защищать интересы народа.

Надо сказать, что Прошкина не очень любила откровенничать, тем более с Петровой, но журналистка так ее раздражала, ее так хотелось поставить на место, что Надежду Кауровну одолел просто зуд красноречия.

«Что она из себя корчит? Тоже мне, четвертая власть!» — с досадой подумала Кауровна и ощутила готовность бросить журналистке в лицо все, что у нее наболело.

— Вы тоже роете против власти. Нароете себе!

— Да у нас работа такая — власти на недостатки указывать.

— А вы на свои недостатки посмотрите. В своем глазу бревна не видите!

— Надежда Кауровна, — Наташа старалась говорить спокойно, хотя ее так и подмывало наговорить гостье резкостей, — мне хотелось обсудить с вами случай, произошедший на сессии. Многие депутаты высказывались по этому поводу, мне было бы интересно узнать и вашу точку зрения.

— Моя точка зрения — вам не стоит лезть в личную жизнь Пестерева. — Наташа почувствовала, как замер оператор Штерн.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Все вы понимаете! Власть критикуете, чтобы ему, Пестереву, понравиться, в больницу к нему ходите!

Натка услышала, как Штерн шепнул ей:

— Может, ее по голове стукнуть микрофоном, чтобы она замолчала?

— Пусть продолжает, как-то все это водевильно.

Надежда Кауровна действительно кипела изнутри, ее негодование постепенно выливалось наружу, казалось, что стены отчуждения и сдержанности рухнули. Камера фиксировала происходящее, только Наташке это было не нужно — в эфир этот сгусток эмоций не пойдет, у женщины проблемы по каким-то личным причинам, и радоваться по этому поводу Петрова не будет, и вопрос, который вертелся у нее на языке, не задаст.

— Вы сегодня нервничаете, может, мы отложим запись на более позднее время? — И чтобы как-то сгладить напряжение, Наташа задала дежурный вопрос:

— Как ваш сын?

Депутатка мгновенно замолчала, словно наткнулась на препятствие.

— Мне нужно лечить своего сына, он болен. Он очень болен.

Тут Наташка поняла, что у человека нервный срыв, и все встало на свои места. У человека настоящее горе, ей нужно выговориться, выплакаться, а она со своим политическим интервью.

— Может, я могу вам чем-то помочь?

— Вы? Мне?! Да вы знаете, какие у меня связи?!! — Кауровна поняла, что девчонка так и не прочувствовала, какая она значимая фигура, и вытащила свой «последний козырь». Пусть журналистка подавится от зависти:

— Мне не нужна ваша помощь. Мне поможет отец моего сына, Семен Павлович Чистов! — Штерн чуть не выронил камеру из рук.

Они с Наташкой переглядывались, пауза затянулась, и каждый из них боялся нарушить молчание. Надежда Кауровна осталась довольна произведенным эффектом.

Вся ее фигура выражала уверенность. Она направилась к выходу, и красная шляпка, которую она водрузила на голову, победно закачалась.

Семен Палыч плескался в море, теплом и приветливом. Волна обнимала берег, обласкивала его, разливалась, поудобнее укладываясь на песок, перебирала его «мокрыми ладонями», гладила маленьких крабиков и закапывала их в ямки-домики.