кружке и заваривали кипяток сушеной морковкой – получался вполне приличный чай.

Находясь рядом с молодыми, Котовский быстро пришел в себя и вскоре сам стал чувствовать себя молодым – будто бы лет пятнадцать сбросил: и хрипы в легких пропали, и голова сделалась чище, и в ушах пропал звон. Он даже нашел в себе силы улыбнуться какой-то привлекательной девушке с повязкой Красного Креста на рукаве.

Старичок засек его улыбку и вновь вздернул большой палец правой руки, потыкал им в воздух.

– Молодца, товарищ комбриг!

В ответ Котовский устало прикрыл глаза: до «молодца» ему еще очень далеко.

Несмотря на неразбериху, толкотню мешочников, крики вооруженных наганами дружинников, пытавшихся навести на перроне порядок, крики каких-то цыганок, лезших прямо под колеса паровоза, поезд отправился вовремя, – как и пообещал старичку дежурный комендант вокзала. Старичок не удержался, победно потер руки:

– Поехали!

Слабо освещенный желтоватыми электрическими фонарями перрон, забитый кричащими людьми, довольно долго тащился назад. По коридору вагона пополз вкусный дымок, от духа которого сразу захотелось домой – очень уж он был уютный и аппетитный.

В поезде старичок передал Котовскому письмо. Оказывается – от Каменского, который остался в бригаде за командира. Каменский сообщал, что одному полку из их бригады, несмотря на вялую обстановку, сковавшую фронт, все-таки удалось пощекотать нервы Кирпичу, и не просто пощекотать, а и покусать. Это был полк Иллариона Нягу – молдаванина-фронтовика, обладавшего хорошей командирской хваткой.

Полк Нягу на рысях прошелся по тылам белых, наделал много шума, один за другим снимая полевые караулы, захватывая военных и хорошие трофеи.

Ту технику, которую невозможно было взять с собой, Нягу подрывал динамитом, сбрасывал в болота, то, что можно было забрать, – забирал, в основном оружие и патроны. Пленных, сняв с них показания, пускал в расход, иного выхода не было.

Широким плугом прошелся Нягу по белым тылам, настолько широким, что части Красной армии даже начали наступление.

Остальная часть бригады, прежде всего, пешая, оказалась не у дел, ее вывели в резерв и определили на постой в знаменитом Царском Селе, от архитектурных красот которого у бойцов просто отвисали нижние челюсти – такой «лепоты», такого богатства они не видели никогда.

Котовский прочитал письмо дважды, внимательно прочитал и неожиданно ощутил, что у него делаются влажными глаза – любил он свою бригаду, любил бойцов – земляки же! Комбрига тянуло к ним. И бойцы любили своего командира, это Котовский знал. Но для того, чтобы соединиться с бригадой, надо было вначале выздороветь. Котовский сквозь зубы, рывком втянул в себя воздух и сморщился, будто в глотке у него возник и прилип к самой гортани комок едкой горечи, обварил дыхание. Григорий Иванович закашлялся.

В груди родился сильный хрип, словно бы там стояла кастрюлька с варевом, томилась на огне. Котовский раздосадованно покачал головой: вареный хрип – это никуда не годится…

– Ну чего пишут земляки? – задал дежурный вопрос старичок сопровождающий, пошмыгал носом – среагировал на принесшийся откуда-то запах еды – нос его этакой чувствительной красной бульбочкой сам потянулся в ту сторону.

Запах был заметный, Григорий Иванович тоже почувствовал его, улыбнулся слабо (это был запах не только еды, но и жизни), покосился в окно вагона.

Назад, в хвост состава и далее, в густеющий туман угасающего дня медленно уползали разбитые, черные от сажи, горелые вагоны, горы покореженных снарядами шпал, вытащенных из-под рельсов, прикрытый свежим снегом мусор. Унылая картина, все мертвое, прочно прилипшее к земле, могильно-серое, рождающее внутри нехорошие ощущения, – ни одной живой детали.

Неожиданно в окоем окна, будто в траурную рамку, въехал труп старика с всклокоченной бородой, в рваной шинели, на одной ноге его едва держался кособокий сношенный лапоть, вторая нога была босая, лапоть с нее кто-то утащил… «Напоминает мою любимую Бессарабию, – невольно подумал Котовский, – впрочем, сейчас что Россия, что Бессарабия – это одно и то же, одинаково выглядят: дохлые, разутые, лежащие ниц, и если на ногах что-то есть, то – разбитые чуни… Приличной обуви быть пока просто не может, это в будущем…»

В вагоне стоял шум, молодые люди, сидевшие по нескольку человек на одной лавке (лавки были деревянные, сделанные из реек, гладко оструганные и покрытые мебельным лаком – загляденье!), гомонили так, что не было слышно даже стука вагонных колес. Говорили обо всем сразу: о вредных действиях Антанты и эпидемии тифа, – выражали недоумение, почему тифом не болеют лошади, – о том, что надо сделать, чтобы морковный чай был вкуснее, и о гуталине для сапог, выплавленном из жирных окопных вшей (кстати, очень неплохой гуталин получался) – запретных тем для бесед у молодых людей не было.

Молодые врачи эти, получив дипломы об окончании медицинского факультета, направлялись на Южный фронт, где приканчивали Деникина. Впрочем, не только его, но и Шкуро, Мамонтова, других генералов, сменивших на своих гимнастерках металлические пуговицы, украшенные орлом, на костяные «штрюцкие», которые раньше помещики пришивали к охотничьим рубахам.

Одна из девушек, высокая, с гладко зачесанными волосами, темноглазая, с мягкой улыбкой, понравилась Котовскому особенно. При виде ее Григорий Иванович не только сделался моложе, но и вовсе почувствовал себя хорошо. Будто никакого воспаления легких и не было.

– Кто-нибудь из вас в сорок пятую дивизию едет? – спросил он, глядя на девушку с гладкой прической.

Девушка улыбнулась тихо, в себя – почувствовала внимание сильного, уверенного в своих возможностях человека, к таким людям женщины обычно тянутся, даже льнут, словно бы в поисках защиты, часто движение это бывает интуитивным, оно заложено в крови.

– Распределения у нас не было, оно должно состояться на месте, на фронте.

– Требуйте направления в сорок пятую дивизию, – напористо проговорил Котовский.

– А чем сорок пятая отличается от сорок шестой? – спросил юркий, с отдутуловатым лицом парень и, изогнувшись, выдернул из внутреннего кармана толстовки монекуляр на длинной латунной рукоятке, поднес к глазам, вздернул правую бровь. – А?

– Она – лучшая на Южном фронте, – сказал Котовский.

Парень еще выше вздернул бровь, следом за правой, изогнувшейся крутой скобкой, поднял левую бровь. Котовский засек – девушка, на которую он обратил внимание, этому парню нравилась тоже – это первое, и второе – парень явно почувствовал в Котовском соперника.

– Приедем на фронт, проверим, что это за хваленая сорок пятая.

– Проверяйте, проверяйте, – Котовский рассмеялся, – не переусердствуйте только, не то там есть решительные ребята, которые могут устроить свою проверку.

– Мы таких не боимся, – сказал парень и отвел от глаз монекуляр.

– Вы, собственно, кто будете, товарищ? – прицепился к Котовскому второй малый, долгогривый, осанистый, манерами и небрежной прической, почти сбившейся у него на голове в колтун, похожий на Троцкого, – малый этот охранял гладковолосую девушку с другого бока и, похоже, ревновал к «монекуляру».

Как бы там ни было, у Котовского нарисовались соперники, оба сердитые, такие сердитые, что у них