батальон: восемьсот штыков, двенадцать пулеметов, хозяйство в том батальоне было налаженное, в землю беляки вгрызлись по всем правилам военной науки: и окопы с ходами сообщений у них имелись, и стрелковые ячейки, вынесенные вперед, и колючая проволока, прикрывавшая наиболее уязвимые места, была протянута, и кухни, немецкие, передвижные, дымились вкусно.

В общем, с таким набором удобств воевать можно было долго. Но Котовский получил приказ: сбить белый батальон с позиций. А приказы, как известно, существуют для того, чтобы их выполнять. Котовский вздохнул невольно: белые – это не австрияки и не германцы, не румыны, а свои же, русские люди, очень близкие (заполняя документы, анкеты, Григорий Иванович в графе «национальность» писал: «бессараб») – приходилось уничтожать близких людей, а это было непросто, надо было ломать собственную душу, но как бы там ни было, пришлось браться за разработку плана действий.

Помогал Котовскому Каменский. Толковый был человек, со светлой головой, в прошлом офицер с тремя звездочками на погонах – поручик. Это Каменский подсказал командиру совершить крюк около станции Рудница и оторваться от противника, маневр тот удался, – помогал бывший поручик командиру во всем.

Впрочем, был он не только бывшим поручиком, но и бывшим эсером, – с партией эсеров Каменский порвал…

В ту темную октябрьскую ночь, – было это седьмого числа, – громыхнул тяжелый бой. Котовский признался потом, что «никогда до этого и после этого во все время Гражданской войны» ему «не приходилось видеть такого жестокого боя, поистине смертельной схватки».

Началось все с нескольких атак белых, последовавших одна за другой, которые состригали все с земли, даже траву. Они были успешно отбиты – деникинцам не помогли ни пулеметы, ни орудие, открывшее беспорядочную слепую стрельбу, а потом, когда предрассветное пространство сделалось серым и стало немного видно, котовцы молча поднялись и пошли в атаку. Такие атаки называются встречными.

Белые растерялись – слишком неожиданной была атака, хотя деникинцев, во-первых, было больше, чем котовцев, во-вторых, двенадцать пулеметов могли за несколько минут превратить в фарш не только небольшую кучку атакующих, а и целую дивизию.

Могли, да не сумели – котовцы сблизились с белыми, и началась рукопашная.

Бой был жестоким, это признал, как мы видим, даже сам Котовский, – стрельба затихла, раздавались только мат, сопение, смачные удары прикладами, стоны, да хриплое сдавленное дыхание.

Спешившийся эскадрон котовцев низиной обошел позиции белых и отрезал им дорогу к мосту, переброшенному через болотистую речку… Когда деникинцы поднялись и кинулись к переправе, их встретили дружные залпы винтовок и карабинов, – оказались белые зажатыми на небольшом участке земли.

Разорвать цепь, образовавшуюся у них в тылу, они не смогли, все попытки разбились о спешенный эскадрон, как вода о каменный мол, – только кровяные брызги летели во все стороны.

Белые попробовали откатиться назад, но и тут ничего не получилось – уперлись в штыки котовцев.

«В результате боя они были уничтожены до одного человека, частью убиты, частью потоплены в речке, – написал позже Котовский. – Взошедшее утром солнце осветило жуткую картину… Трупы лежали грудами, иногда группой в 4–6 человек, и видно было, как двое, схватившись в последней смертельной схватке, еще не убив друг друга, были пронзены штыками своих врагов, а те, в свою очередь, были убиты другими».

Котовцам достались богатые трофеи, хотя от боя того успешного, от победы на берегу болотистой речки в голове у Котовского долго не проходил горький, рождающий немоту звон: все-таки страшная штука – Гражданская война, и чем быстрее она закончится, тем лучше…

Хотя были и светлые промельки: земляки-бессарабцы в последних боях, очень тяжелых, не подвели. Значит, научились воевать по-настоящему…

Осень хоть и была на Украине теплой, но ночью землю схватывало так, что образовавшуюся на ней корку утром надо было разбивать молотком, ведра с водой, оставленные на ночь в сенцах, замерзали.

У бойцов не было теплой одежды, и это беспокоило комбрига Котовского: раздетый боец – это не боец, очень скоро он обмотается простудными, извините, соплями, как шарфом, и свалится под колеса какой-нибудь фуры, лечи его потом, отпаивай чаем с малиной и сыпь на высунутый язык лечебный порошок.

Ладно, если боец заболеет инфлюенцией – эта простудная лихомань излечима, а если навалится тиф?

Тифа Котовский боялся. Сидел с Каменским в штабе за столом и озадаченно тер бритую голову, крякал подавленно, морщился – не знал, как уберечь плохо одетого бойца от тифа. И Каменский не знал, щелкал крышкой наградных часов и угрюмо молчал.

Первого ноября в бригаду поступил приказ: «В двадцать четыре часа погрузить в вагоны весь личный состав, артиллерию и обоз. Приготовиться к немедленному выступлению. Грузитесь на Петроградский фронт».

«Все. Приехали, что называется. У бабы порося купили, а это оказался не порось», – Котовский с такой силой ударил кулаком по крышке стола, что стол лопнул. Каменский с сочувствием посмотрел на командира, но ничего не сказал, губы у него понимающе дернулись и опустились вниз.

Чернильница, стоявшая на столе, перевернулась вверх дном. Хорошо, что это была чернильница-непроливашка. Стиснул зубы Котовский, успокоился, поставил чернильницу на место, затем придвинул к себе лист бумаги и принялся писать донесение в штаб: «Ночью нами получен срочный приказ о немедленной отправке наших частей на Петроградский фронт. Все красноармейцы голы и босы, большинство простужено. Необходимо тотчас же снабдить их хотя бы обувью и шинелями. Нам приказано сегодня же в 14 часов грузиться. Если не будет предоставлена обувь – валенки, шинели и полушубки, мы не сумеем выполнить боевой приказ. Я отвечу жизнью за невыполнение приказа, и ваша совесть будет нечиста».

Бумага эта была криком души, последней надеждой, зовом о помощи, на который нельзя было не откликнуться. Ответ пришел очень скоро – из штаба дивизии прискакал нарочный – усталый, с красными, одуревшими от бессонницы глазами, привез большой почтовый пакет, на котором громоздилось несколько сургучных печатей, а внутрь была вложена короткая записка с неразборчивой подписью: «Ни обуви, ни обмундирования нет. Самостоятельно изыскивайте возможности добыть и то, и другое».

Котовский невидящими глазами посмотрел на стол, несколько часов назад расколотый его кулаком и выругался. Перевел взгляд на Каменского:

– Что делать?

Тот звонко щелкнул крышкой часов и сделал выразительный жест, который можно было сравнить с ругательством.

– В этом городке есть какие-нибудь вещевые склады?

Каменский вновь щелкнул крышкой часов:

– Вашу мысль понял, Григорий Иванович. Будем искать.

Бригада стояла в Рославле, тихом купеческом городке, пахнущем яблоками – в преддверии зимы всегда пахнет антоновкой, чьи плоды могут храниться до лета будущего года, яблоками душистыми и очень крепкими, хрустящими на зубах, как молодая репа. На юге, в Бессарабии, таких яблок не было – не росли из-за жары.

Каменский относился к категории людей, которые привыкли больше делать, чем говорить. Он поспешно оделся и выскочил на