они были порождением исходной структуры или отражали стремление казахской интеллигенции к подданству и равным правам в пределах Российской империи; многие авторы, ратовавшие за скотоводство, подчеркивали, что такое использование степи принесет наибольшую возможную пользу империи в целом [Rottier 2005][365]. Труднее объяснить то, что защитники скотоводства в различных публикациях пользовались той же риторикой, что и защитники земледелия, упирая на примитивность скотоводства. Это, в свою очередь, оставляло место для той же смеси столичной науки и местных решений, которой характеризовался потенциальный переход к земледелию. Как и в дискуссиях о земледелии, мы видим здесь не героическое отстаивание традиционного жизненного уклада перед лицом всемогущего имперского государства и не рабское подчинение некоему монолитному дискурсу европейской науки: здесь просто возникает иная разновидность сочетания местных и столичных знаний, узаконенного той ролью носителя прогресса и рационализма, в которой преподносила себя Российская империя. «Русскую науку» в этой конкретной социально-административной связке можно было поставить на службу самым разным целям.

Самым простым аргументом сторонников скотоводства было то, что степь просто непригодна для крупномасштабного посева зерновых. Ведь даже поборники земледелия признавали, что многие районы области никогда не знали плуга. Конечно, для этого были логические причины, и поэтому образ жизни, который так долго вели казахи и на котором строились многие принципы их жизненного уклада, не должен был быть так пренебрежительно отброшен.

Первым казахом, опубликовавшим в КСГ свои ясные и четкие взгляды в этом направлении, был фольклорист Машхур Жусуп (Юсуф) Копеев (1857/1858—1931)[366]. Копеев, которого один советский автор отнес к «умеренному крылу клерикализма», – противоречивая фигура, чьи представления колебались между рациональными и «консервативными, реакционными» [Бейсембиев 1961: 199, 241], почти год вел полемику с казахами, выступавшими за земледелие. На начальном этапе он сетовал на проблемы, с которыми столкнулись окружающие его люди в результате отказа от скотоводства в пользу земледелия. Перечисляя ряд мест вблизи своего родного Баян-аула (Павлодарский уезд, Семипалатинская губерния), которые он считал непригодными для земледелия из-за каменистой почвы и недостатка воды, он предупреждал, что бездумный переход к земледелию приведет только к напрасным расходам и даже угрожает вызвать перебои в скотоводстве[367]. Несмотря на резкую, по его словам, критику со стороны казахов, утверждавших, что его статьи были лживыми, он продолжал гнуть свою линию, в том числе в стихотворной форме:

Кочевники-киргизы – скотоводы

С незапамятных времен.

Все достояние степняков в кочевьях…

Для жизни кочевников целесообразно скотоводство.

(Понятно, что и хлебопашество, несомненно, полезно,

Но, однако, обогатевших от него у нас нет.)

В бытность мою на Чу, Каратау, Сырдарье

Мне не раз приходилось встречать земледельцев,

Имевших страстное желание

Жить в нашей степи (Сар-Арка)…[368]

В заключение он объясняет, что не является непримиримым противником земледелия – занятия, потенциально полезного в тех немногих районах, где это позволяют природные условия. Но скотоводство для кочевых казахов все же и выгоднее, и надежнее.

Многие другие казахи выдвигали подобные аргументы в КСГ, причем некоторые отвергали идею о возможности земледелия гораздо категоричнее, чем Копеев[369]. Более того, краеведческие издания Семипалатинской губернии, как правило, поддерживали эту линию аргументации. Н. Я. Коншин, самый плодовитый автор ПКСО, открыл первый выпуск издания рассуждением о казахской оседлости, назвав такое изменение вопросом далекого будущего отчасти потому, что почвенно-климатические условия региона заставляют думать, что значительная часть Семипалатинской губернии еще долгое время будет находиться вне зоны земледелия. Наблюдая за мелкими ирригационными работами казахов во время своих путешествий по Усть-Каменогорскому уезду, он категорически заявлял: «Нет ни одной сколько-нибудь пригодной речки, из которой не были бы проведены арыки. Без последних земледелие в Зайсанской лессовой равнине немыслимо» [Коншин 1900:44]. Эти положения были опубликованы два года спустя. Другой автор, аноним, скрывшийся под псевдонимом «X.», в том же году выдвинул тезис, очень похожий на аргумент Копеева: земледелие развивается, но только в очень ограниченном числе районов, и не может получить немедленное развитие в других местах[370]. Н. Я. Коншин, несмотря на свою радикальную политику, не дотягивал до культурного релятивизма. Его путевые заметки проникнуты чувством превосходства над кочевниками (или, по его выражению, «дикарями»), среди которых он передвигался, чувствуя себя при этом весьма неуютно[371]. Но ему, как и многим другим, степь в качестве житницы казалась бесперспективной по объективным причинам.

На этом этапе картина выглядит мрачной и безнадежной, как отрывок из старинных путевых заметок или повести о взятии в полон. Если степь не может стать продуктивной благодаря земледелию и в настоящее время представляет собой вотчину нищеты и застойной отсталости, то для чего она может пригодиться? И сторонники скотоводства пошли дальше, изобразив степь как исключительно благоприятную среду для выращивания большого количества ценных животных, если только ввести небольшие изменения. Уже в первом выпуске «Записок» нового Семипалатинского подотдела ИРГО, вышедшем в 1903 году, содержалась пространная статья малоизвестного деятеля В. Бенке – вича[372], который довел доводы Коншина и X. до логического завершения:

Причины [преобладания кочевничества] кроются не в каких-либо влечениях и симпатиях киргиз, в их сильно раздутой лености и проч., это лишь прямое приспособление к свойствам климата, почвы, растительности и орошения степей, природа которых так сложилась, что скотоводство и кочевание… лучше всего и вернее всего обеспечивают и дают возможность эксплоатировать с успехом огромные пространства, на которых развитие земледелия никогда не мыслимо [Бенкевич 1903: 1].

Как отмечали и многие другие корреспонденты, поверхностные воды были скудны, а растительность однообразна и не изобильна – ожидать торжества земледелия во всех районах, кроме изолированных, было бы безумием [Там же: 2–3]. Эти степи не были бесполезными земельными отходами, а их обитатели – ленивыми дикарями. Казахи видели, что их окружение предлагает огромные возможности для иного образа жизни, и, как утверждал Бенкевич, они действовали соответственно. Все, что требовалось для этого, – перестать смотреть на регион сквозь призму оседлого земледелия.

Такое изменение перспективы, отмечал он, также принесет значительную прибыль для империи, как во внутреннем потреблении, так и в экспорте:

В Аргентине скотоводство, благодаря обилию хороших мест, процветает и обогащает население, почему бы киргизским степям не остаться районом par excellence скотоводческим? Не говоря об экспорте мяса, достаточно сказать, что сама Россия все более и более нуждается в дешевом мясе, которое лучше иметь у себя, чем привозить из-за моря [Там же: 6–7].

Однако выполнение этого, несомненно, полезного дела потребовало бы некоторых существенных изменений. И Коншин, и Бенкевич считали, что обнищание