вольности… – Николай осторожно подбирал слова. – Конечно, походная жизнь сближает, многие условности отпадают, но какие-то границы должны сохраняться. Анненков же иногда ведет себя с дочерями так, будто он …

«Будто он член семьи», – закончил Бреннер про себя.

А Николай только вздохнул и сказал:

– Надеюсь, вы меня понимаете.

– Понимаю, ваше величество. Анненков с детства знаком с великими княжнами, еще по службе на яхте …

– Я помню, – сказал Николай раздраженно. – Ну поговорите с ним, что ли …

Бреннер не любил Анненкова. Искра взаимной симпатии, вспыхнувшая между ними в момент знакомства, давно погасла. Бреннер с удовольствием отправил бы Анненкова в отставку, но как командир понимал, что избавляться сейчас от одной четвертой своего войска было бы непростительной глупостью.

– Я поговорю с ним, ваше величество, – сказал Бреннер.

Из записок мичмана Анненкова

8 сентября 1918 года

Я постучал.

– Кто? – Голос Анастасии.

– Анненков. Вы не хотите прогуляться?

Я приходил к этой каюте пару раз в день. Возможно, это выглядело навязчиво, ну и плевать. Нужно было вытащить Настю на воздух хоть на четверть часа, но она еще ни разу не вышла. Она поссорилась с сестрами и жила теперь в каюте с Демидовой.

– А кто там на палубе? – Негромкий голос из-за двери.

– Никого.

– Никого?

– Ну, только капитан и рулевой в рубке.

– Идите. Я приду.

Туман рассеялся только часам к десяти. Мы наконец снялись с якоря. Колеса парохода хлопотливо зашлепали.

Она пришла ко мне на корму. Бледная, в черном бесформенном пальто и вязаной шапке, натянутой на самые брови. Мы стояли у борта и смотрели на берега. Вековые сосны проплывали мимо, еще увешанные клочьями тумана.

– Нет сил, – сказала Настя.

На маленьком суденышке посреди пустынной реки мы чувствовали бо́льшую отъединенность от мира, чем в самой дикой тайге.

– Вы поссорились с сестрами?

Она вздохнула горестно.

– Не хочу говорить об этом.

Я промолчал, и она тут же об этом заговорила.

– Они больше не страдают.

– Не страдают?

– Они забыли маму и Алешу.

– Этого не может быть!

– Конечно, они помнят, но не плачут больше, то есть, конечно, плачут, но …

И Настя сама заплакала беззвучно. Я обнял ее за плечи и почувствовал запах мыла. После тайги мы все наконец смогли помыться.

– Они плачут. Все мы плачем, – сказал я.

– Мне невозможно больше с ними. Они могут говорить о чем-то другом, понимаете? И папа́ тоже.

– Что?

– Он тоже может говорить о другом, а я не могу ни говорить, ни думать ни о чем другом! И вообще ни о чем …

Она зарыдала в голос. Я прижал ее к себе. Ее душа в скорби не могла выносить разговоров обыденных, заглушающих боль. Всякое утешение казалось ей предательством. Она словно тлела в глубине неугасимо, обожженная смертью матери и брата.

– Нужно жить дальше, – сказал я, не придумав ничего лучше.

Она оттолкнула меня в сердцах:

– Вот и сестры так говорят, и папа́! А я не могу жить дальше! Не хочу дальше!

Думал – убежит. Но она осталась, всхлипывала.

– А Демидова? Она не говорит о другом?

– Нет! Мы с Аней говорим только о мама́ и Алеше.

Помолчала и добавила:

– Аня хочет уйти в монастырь.

Вот так новость!

– В какой?

– В Иркутске. Как только придем туда, она попросит расчет у папа́.

Демидова сильно сдала. Все мы видели, как поход ее измотал, а смерть Государыни и Алексея просто раздавила. Она уже не помогала повару и Царевнам по хозяйству и по большей части молчала, глядя в одну точку. Отпустить ее было бы лучшим решением. Кстати, одного «бойца» мы уже оставили в Братске – лакея Труппа. Еще на подходе к городу старик попросил Государя об отставке: такие приключения ему не по возрасту. Конечно, его отпустили, выплатив щедрое вознаграждение, и он скрылся в паутине грязных улиц пригорода. С дарованной пенсией он может счастливо дожить остаток дней, если только большевики до него, царского прислужника, не доберутся.

Настя утерла слезы. Кажется, ей полегчало.

– Так странно … Можно спать, читать, просто сидеть и смотреть в иллюминатор и все это время двигаться, двигаться, и берега проплывают …

Я хорошо ее понимал. За два месяца нашего таежного похода мы привыкли, что движение требует усилий, ежедневного упорного труда.

– Да, это кажется чудом, – сказал я.

Из рубки спустился капитан Христофорыч.

– Прошу простить великодушно, господин мичман, госпожа Романова …

– Ваше Высочество… – поправил я капитана.

– Ваше Высочество… – Капитан смутился. – Хотел вот посоветоваться, возможно ли просить Его Величество выступить с лекцией перед командой?

Наше недоуменное молчание смутило его еще больше.

– Ну, сами изволите видеть, когда еще представится такая возможность – лицезреть нашего Государя Императора, хоть и низложенного.

– Что еще за лекция? Как вы себе это представляете, Иван Христофорыч?

– Э-э-э … Ну, может, о международном положении? Или … о войне с Германией. Как это все получилось? Интересно же …

– Милейший Иван Христофорыч, да с чего же Государь должен лекции читать матросам? Где это видано? – сказал я.

Капитан совсем смешался.

– Ну так что же, это раньше, при царизме, может, и не видано было, а теперь … теперь-то другое время … То есть я хотел сказать, если Его Величество теперь уже и не Царь … ну, Царь-то он все равно, но бывший …

Запутался.

– Я спрошу папа́, - сказала Настя.

Это было неожиданно.

– Благодарствуйте, Ваше Высочество! Весьма признателен! Премного благодарен!

Отступая, капитан поклонился несколько раз. Я поспешил извиниться за него:

– Добрый дядька, но чудак. Думаю, не стоит беспокоить Государя этими глупостями.

– Ну отчего же? Это может даже развлечь папа́.

– Вы думаете?

– Я беспокоюсь о нем. Он весь в себе. Отвлечься ему не помешает …

Конечно, она беспокоилась об отце и о сестрах. И уже забыла, что пять минут назад жаловалась на их непостоянство в скорби.

Сентябрь 1918 года

Ангара

– Встать! Смирно! – скомандовал Бреннер, когда вошел царь. На нем был мундир с полковничьими погонами, на груди одинокий Георгий четвертой степени.

Встали, но намеренно медленно, нехотя. Николай кивнул, ни на кого не глядя:

– Прошу садиться, – и сам сел перед публикой на приготовленный стул. Бреннер с карабином встал за его спиной у стены.

В салоне собрались все одиннадцать человек команды и капитан. Две керосиновые лампы под потолком освещали помещение. По углам сидели Анненков и Каракоев с наганами и повар Харитонов с карабином. Лиховский дежурил на палубе. Ни великие княжны, ни доктор Боткин не пришли.