Государь подошел, а вслед за ним придворные дамы и кавалеры сомкнулись кольцом надо мной. Прибежали Царевны. Это был публичный позор, и от отчаяния я ревел, как пароходный гудок.

– Ну-ну, что за плакса-морячок, – сказал Государь добродушно.

И придворные, до того глядевшие на меня с кислыми минами, заулыбались.

– Дайте юнге платок, – обернулся Царь к дочерям.

Царевны засуетились ручками по корсетам. Первой извлекла платок Мария – прямо из надушенного лифа – и протянула мне. Сестры улыбались с сочувствием, но мерцала в этих улыбках изрядная доля девчачьего презрения к мальчишке-слабаку. Я всхлипывал и размазывал слезы правой рукой, платок держал в левой двумя пальцами. Ну не мог я вытирать сопли платочком с вышитой короной и монограммой «МН».

– Боцман, оставьте юнгу. Отработает свой наряд в другой раз.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

Царь посмотрел на другого юнгу, подозревавшего, что теперь его вместо Анненкова отправят на камбуз, и тоже готового разреветься.

– И этого юнгу оставьте.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

Через семь лет, когда в немецком окопе мне штыком проткнули бок, дурак-санитар нашел тот платок у меня в кармане и заткнул им рану. Я был без сознания и не мог ему помешать. Так драгоценный платочек сгинул на помойке госпиталя в куче окровавленных бинтов …

Мы стояли на палубе под звездами. За окнами салона в желтом свете теплились и угасали голоса.

– Вы сейчас яхту нашу вспомнили? – догадалась Настя.

Она взяла меня за руку и повела куда-то вдоль борта. Остановилась возле ниши, завешанной брезентом, посмотрела на меня, и я ее понял. Брезент, провисая, образовывал что-то вроде занавеса. Настя отодвинула край полотнища и вошла, я – следом. В полной темноте нас принял и окутал сладостный аромат нашего корабельного детства – запах машинного масла с нотками горелого угля. Теперь я знал: Принцесса помнит все. Тысячу лет назад я, юнга Гвардейского Его Величества экипажа, предавался под брезентом сладостному и постыдному занятию с Великой Княжной Анастасией Николавной – играл с ней в куклы.

На том большом Корабле Настя нашла тайное место под брезентом. Я, конечно, ощущал себя почти взрослым рядом с девятилетней девчонкой, и меня больше интересовали ее старшие сестры: Мария, которой исполнилось одиннадцать, и тринадцатилетняя Татьяна. Ольга, в ее пятнадцать, уже почти скрылась для меня за туманным горизонтом. А Настька – младший товарищ, свой брат …

– Помнишь Жаннет в голубом платье с голубыми глазами? – сказала Настя, в темноте перейдя на «ты».

– Помню, – сказал я.

– А Камиллу? У нее был целый гардероб! Платья из шелка и бархата, сапожки и туфельки!

– Помню.

Не помнил я ее кукол, то есть помнил, но не персонально каждую и не различал по именам. Как же прекрасны они были! Даже я, суровый двенадцатилетний юнга Императорского флота, обмирал от восторга, когда брал в руки очередное фарфоровое совершенство. Своих игрушек у меня не было. Какие еще игрушки у юнги? Только сам Корабль – с ним и полагалось мне играть.

Всякий раз Настя приглашала к нам под брезент новую барышню, часто – со всем ее приданым: платьями, шкафчиками и диванчиками и даже с каретой и лошадками. В жгучих полосках солнца сквозь щели, в резком контрасте света и тени мы обживали свой мирок. Настя всегда верховодила: назначала меня то камердинером, то принцем, то городовым, заставляла отворачиваться, когда переодевала своих кукол, и строго следила, чтобы я не заглядывал им под юбки и не пялился на их кружевные панталончики …

Но счастье не дается без расплаты. Страх разоблачения отравлял мне волшебство. Стоило только кому-нибудь услышать наши голоса – вышел бы конфуз. Боялся я не того, что меня застукают под брезентом с Царевной, – скандальность подобного уединения тогда еще не доходила до моего сознания, – а того, что я играл с девчонкой в куклы.

Мой верный товарищ – Настька! Нет – вру. Конечно, вру! Уже не были эти игры товариществом. Уже сладко ныло в солнечном сплетении, когда я сжимал ее руку или случайно касался щекой ее волос …

– Хорошо, что ты помнишь их, наших барышень. Где они теперь? Свалены где-то в грязном подвале, – сказала Настя тихо.

И вдруг я услышал:

– Уйду в монастырь.

Я даже не сразу понял, что это сказала она. А потом пошутил:

– Из-за меня? – думал, мы продолжаем пикировку.

– Конечно из-за вас. – В голосе ее не слышалось иронии. – Чего мне ждать в миру? Если уж вы меня не любите, то и никто не полюбит. Да мне и не нужен никто.

– Вы шутите?

– Аня собралась в монастырь, и я с ней. В Иркутске есть женская обитель.

– Так это Демидова вас сманила?

– Сманила? Вы совсем не предполагаете во мне собственной воли?

– Да помилуйте! Какой монастырь? Что вы придумали?

Она промолчала, и это было красноречивее любых ее возражений.

– А Государь? Что он сказал?

– Никто еще не знает. И вы молчите, никому ни слова. Я сама скажу, когда придет время.

– Но как же вы оставите Государя, сестер? – Я все еще не мог поверить.

– Мамы нет, Алеши нет. У каждого своя дорога. И мне пора выбрать свою.

И это Настя – проказница, заводила? Это не ее слова! Демидова! Чертова дура! Скромница Демидова внушила моей Царевне этот бред!

– Не вздумайте приставать к Ане, и никому ни слова. Вы слышите? Я поделилась только с вами. Предадите меня – прокляну.

Она выскользнула из-под полога, и я услышал ее летящие шаги. И что теперь с этим делать, думал я в оцепенении. Как это возможно, чтобы Настя исчезла? Я был готов к чему угодно, только не к этому – не к бегству одной четвертой ОТМА, а значит – одной четверти меня …

Я так и стоял под брезентом в темноте, когда снова услышал шаги.

В первый момент я подумал, что это возвращается Настя, но шаги были тяжелые, мужские, хотя и крадущиеся. Неизвестный знал, что я под брезентом, и шел именно ко мне.

Я тихо взвел курок нагана в кармане шинели. Неизвестный остановился, а потом быстро пошел прочь. Шаги застучали по металлической лестнице в трюм. Выскочив из-под брезента, я увидел пустую палубу. Окна салона все еще светились, горели две лампы, но внутри никого не было. Взяв одну керосинку, я спустился в трюм.

На нижней палубе меня ждал сюрприз: каюта, где мы держали Зацепова, была пуста, дверь не заперта. Замок цел. Значит, кто-то открыл его ключом … В трюме в