Леонтий слушал равнодушно, необыкновенно для себя самого, будто бы не он сидел на металлическом, холодном стуле пред гомеровски-огненосно грохочущим и желудочно-язвенно гримасничающим Геной-Валетом, а кто-то другой, ему незнакомый. Он же, Леонтий, наблюдал этого другого со стороны, и без интереса наблюдал, словно показывали ему документальное кино, к примеру, об историческом выпасе гусей в Тамбовской области… Гена как-то быстро утих.

– Ладно, – сказал он вдруг, устало и мирно, ни с того, ни с сего, без перехода, будто переключили светофор с зеленого, скажем, на синий, чего не бывает и быть не должно. – Ладно, – повторил обреченно еще раз. Но потом, словно в озарении, встрепенулся, жизнерадостно указал Леонтию: – придумай второй псевдоним. ЭТО после пойдет. После твоего письма.

– Какого письма? – не понял Леонтий, привстал со стула, так изумился.

– Какого-какого? Полемического. Которое должен. Вот прямо здесь, – Гена обвел широким, щедрым жестом свой редакторский закуток – кладовку в полсажени, без окон, зато с прозрачной дверью, будто предоставлял Леонтию к его услугам поле необозримое. – Садись за мой комп. Только я тебя запру. Чтоб через час. Через полчаса. Как хочешь. Сумел Этакое намарать, сможешь и положенное. Пойдут друг за другом. Сначала заказное, после сей эпистолярный труд. Я там одну ерунду сниму, к собачьим чертям!

– Мне бы кофе, – все также равнодушно и без капли заинтересованности ответил Леонтий. – Запирать ни к чему, не сбегу. Я свои долги чту. И отдаю.

– Кофе, да. Кофе, это мысль. Только сам знаешь, у нас какое. Травить им хорошо, принесу, конечно, хоть полную бадью на коромысле. Но смотри – за полчаса…

– За сорок минут. На скорую руку хорошо не бывает. Надо накинуть минут десять на планчик, на обдумывание реплик, на как подать. Да это не затянется, ты меня знаешь, – поторговался для порядка Леонтий, хотя на сей раз была его вина.

– Знаю, знаю. Думал, что знаю. Ты вообще, того-этого… В следующий раз. Тоже так. Оба варианта под двумя псевдонимами, что я тебе велю, и что сам по теме думаешь. А еще лучше, не надо второго псевдонима. Не дай бог, разговоры пойдут. Без расшифровки подпишем – АНОНИМ, или ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ, делов-то! На полкило дерьма! Заплатим, как за двойную работу, понятно. Ты пиши, пиши, не отвлекайся. Время жмет. Я за кофе пока… – Гена договаривал из-за прикрытой двери: – Ну, ты даешь, однако! Не ожидал!

Уже выходя прочь из гостеприимной «российки», уже получив от Гены-Валета поощрительное словесное напутствие, – материальное было не за горами, – уже садясь в гордо блестящего Ящера, Леонтий сообразил. Весь сегодняшний его подвиг, пардон, гондона пользованного не стоил. Не только в отношении сказочек, сказочки так, мелкое хулиганство, проба вылупившейся в нем авторской наглости, но вот статья о недорослях и филантропах – это все краденое. Причем краденое в таком месте, о котором говорить нельзя, ибо оно не просто было потаенным, но сокровенно-откровенным, предназначенным только для него одного. Потому что, писал и думал он опять чужими словами, и повторял чужое. Человеческое кредо мертвой уже давно женщины и передавшей все о ней ее живой дочери, которую он знал пока только как Сциллу. Он украл чужое, и притом такое чужое, которое вообще трогать «не мог сметь». Хуже всего, что не просто выдал за свое, а сам поверил, что породил свое, и ему, в свою очередь, поверили, и похвалили, и изумились, и попросили еще. Но с другой стороны, может, так оно должно было быть? Может, его собственная судьба была такова, что ничего более великого не мог он свершить в своей жизни, как только служить звеном передаточным, будто бы рупором всем тем, кто по какой-то причине не хотел или не умел говорить ясно и красиво от своего имени. Наверное, Сцилла нисколько и не обидится, если даже узнает, что Леонтий выразил приоткрывшуюся чуждую ему суть таким вот образом, будто бы они заговорили сами, Сцилла и ее мама. От него, от Леонтия, тоже ведь потребовалась определенного рода храбрость, и мудрость, и весь наличный талант. И может, есть у него, кроме очевидного, некоторое предназначение, помимо глашатая и литературного обработчика – ведь сегодня опять была пятница. И опять в восемь вечера, да. Его ждала еще одна встреча в небезызвестной квартире. Второе по счету свидание, деловое или заговорщицкое, однако не менее важное для него, чем для стороны другой – для «сквозьзубывещающего» Филона и для Пальмиры, с которой, наверное, он успел подружиться, не накоротке, но так, как был бы уж и «вхожий в дом».

В выходные он поехал к Леночке. Именно «к», а не «за», изображая воскресно-субботнего папу. Калерия дочку на руки с ночевкой не выдавала. Только для парковой прогулки с возвратом на обед – не вздумай кормить на улице! У ребенка режим. И к себе не води – знаю я, что там делается, нечего девочке смотреть на непотребство. Никакого непотребства и в помине не было, тем более Леонтию в голову, даже при белой горячке, не пришло бы питать свое единственное обожаемое дитя в уличных фастфудах. Разве только отвезти к бабушке Рине – к Ариадне Юрьевне, к своей маме, Калерия этого не запрещала, с чего бы? Но привозил он Леночку в гости к родне нечасто, не потому что, боялся попреков, вздохов, взглядов с укоризной, напротив, вместе мама и отчим пыхтели, смеялись, суетились от радужного предвкушения общения с маленьким, умненьким, ухоженным «своим» ребенком, внучечкой, заечкой, малышечкой, – даже вечно блуждающая сестра Лиза, в короткие заезды на историческую родину, и та кудахтала курицей над забавной племяшкой, возилась с ней, точно с дорогой куклой, да и кукол, недорогих, но с душой, накупала тоже изрядно в подарок. Дело было не в скрытом порицании его существования отдельно от дочери – не сложилось, что поделаешь, зато какая крошечка, деточка, все прощается за одно это, – но мама и отчим сильно мешали общению. О «тет-а-тет» с дочерью можно было забыть, Леонтия как бы отодвигали на второй план или отодвигали вообще. Не получалось ни поиграть в «тайные» игры – дорассказать за папой старую-старую сказку, но с другим, смешным концом, типа «принцесса украла огниво у солдата и сбежала», ни от души крутить-вертеть ходкий руль у Ящера, изображая гонки по фантастическим лесам с кощеями и «бабками-ежками», папа рядом за штурмана, страшно кричит – смотри, по правому борту пень, налево и прямо, ага, болото, бултых! Ради этих моментов он, по сути, жил. Ради этого он шел на безусловное согласное унижение перед Калерией, два раза в месяц только и давала Леночку, а что будет, если объявится новый муж? Леонтию и думать о том не хотелось. О том, что дочку его, может быть, натаскают другого обзывать папой – с Калерии станется, она упертая, железобетонно-несгибаемая, в тех местах и в тех принципах, где как раз не надо.

Он уже отвозил Леночку по графику на обеденный перерыв в Денежный переулок, сам намеревался откушать неподалеку, на Садовом, в кафешке «Три басмача», там подавали неплохой плов. Калерия его за стол не приглашала, дескать, бывшего – подчеркнуто, – мужа она кормить разносолами не обязана. Когда только кормила? Леонтий такого не помнил. А помнил безжалостно угнетенную украинскую и молдавскую прислугу, которой поручались как раз разносолы, но не хочет, как хочет, ему не было обидно, разве немного недоуменно. Куска хлеба ей было жалко, что ли? Ведь нет. Когда болел – и навещала, и лекарствами едва не затравила, не в жадности дело. Дело в принципе, окаянном и растреклятом. Бог с ней, с Калерией. Ему и наедине с поддельным узбекским пловом хорошо… Он уже отвозил Леночку, как вдруг позвонил в панике Суесловский – наверное, едва протрезвел, была вторая половина воскресного дня, пора бы уже. Только почему Леонтию? Суесловский звонил с еженедельного «уикэндного» перепоя исключительно в экстраординарных случаях. Тем не менее, заранее припарковавшись у обочины – не хватало еще, болтая по телефону рисковать на дороге Леночкой, и из-за кого? из-за какого-то Суесловского! – в общем, Леонтий ответил на вызов: