не нужно тебе сегодня быть одной. Иди, обниму тебя. Настенька, милая, все пройдет.

Эта дверь была такая же серая, как и все другие двери. За ней было шесть армейцев. Все высокие и очень взрослые, щетинистые, грубые, красивые. От датчика дыма свисал обрезанный провод. Те, кто хотел курить, просто подходили к окну.

Еще там были какие-то взрослые девушки, наверное, с четвертых и пятых курсов. Саша дружила с армейцами, потому что один из них был ее земляком, а сама она была веселой, хохотливой и всегда уходила вовремя.

Я помню прозрачную жидкость в стакане, коричневую жидкость в стакане, синюю жидкость, молочно-мутную жидкость, снова прозрачную, снова синюю. Армейцы мешали коктейли, некоторые поджигали и щедро раздавали нам. Мне показалось, что они неплохие, дружелюбные и заботливые ребята.

Я не помню, как ушла Саша, она же всегда уходила вовремя, а я, очевидно, вовремя не ушла, уже не ушла, так что и не надо было торопиться. Густой травянистый дым, я закашлялась, в горле как будто ерш, мозг выплавился в слайм бурого цвета, как смешно, ой, как смешно, очень смешная стрижка, смешной холодильник, смешная стена.

Помню, как неожиданно появилась Настя-два. Она вошла в комнату, махнула мне рукой и села на колени к армейцу. Помню, как Настя-два постучала пластиковой картой по маленькой белой кучке на столе, опустилась над столешницей, я видела только ее спину и слышала, как она шумно вдохнула, потом Настя-два повернулась ко мне. Будешь, спросила она, и я помотала головой, потому что уже не могла разговаривать.

Потом рассвет. Красные шторы, красные стены, красные лица армейцев. Мне уже не смешно, мне снова хочется плакать, я снова маленькая, снова одна, без мамы, без папы, без черешни, тутовника и вишни.

Ну, что ты, чего ты плачешь, говорит армеец, самый добрый из них, приобнял, как братишка. Пойдем прогуляемся, это бывает. Тебя просто отпустило. Возьму одеяло, хорошо? Расстелем на балконе, да? Надо подышать, подышать. Ну, что ты, маленькая, не плачь, я тебе помогу.

Меня все бросили.

Я сижу на пледе, под рукой доброго армейца, смотрю на красные облака и плачу о своем одиночестве. Я понимаю, говорит он, его, кажется, зовут Леша. Леша большой и надежный. У меня тоже такое было, добавляет он.

Совсем-совсем одна, я наделала столько ошибок, я так всех подставила.

Ничего, — смеется Леша, — тебе всего восемнадцать, все это пройдет.

Ближе Веры у меня никого нет, понимаешь, она лучше всех, идеальная, я ей просто завидовала, понимаешь, это просто зависть, и мстила ей за то, какая она хорошая.

Ну что ты, иди сюда, Насть.

Я под Лешей, его тело давит на мое, он держит мне руки, я дергаюсь, но он сильный, он держит две мои руки одной своей, а другой лезет в трусы, пальцем тычет в вульву. Ну что ты, успокойся, это же наша молодость, сейчас откажешься и потом будешь жалеть. Я не хочу, я плачу, не понимаю, как и в какой момент, зачем, какое предательство, какая подлость.

Уйди, мразь, я кричу, но крик не очень громкий, потому что отпустило меня только от хорошего, а пьянь, муть и слайм в мозге продолжают болтаться и плавать в бульоне.

Пожалуйста, не надо, я говорю совсем тихо, тоненько, вдруг пожалеет, вдруг отпустит. Да ладно тебе, я же знаю, что ты хочешь, расслабься. Я уже без трусов. Леша тоже без трусов. На балкон выходит другой армеец со взрослой девушкой.

Пожалуйста, помогите, я не хочу, зову я.

И они слышат.

Леха, ты че, говорит другой армеец. Совсем больной, говорит взрослая девушка. Я освобождаюсь, выбегаю в коридор прямо так, без трусов, потом надеваю трусы и штаны, бегу по гробу-коридору-пыльной-бесконечности долго, год, два года, тридцать лет, наконец вижу свою комнату, тоже серая дверь, забегаю, бросаю себя на кровать и быстро засыпаю.

Я проснулась через четыре часа, соседки куда-то собирались и специально шумели, потому что все еще злились из-за Веры. Мы так и не помирились, хотя начали снова здороваться и вежливо обсуждать быт.

Кружилась голова, хотелось пить, я еще не совсем протрезвела, я помнила все, слишком подробно. Села в кровати, вывернула предплечья и посмотрела на них. Они были в синяках. Пятнистые, чужие и страшные. Я надела кофту с длинным рукавом и пошла к Вере.

Мы обнялись, я извинилась, Вера извинилась, Вера сказала, что все осознала, что виновата, что я, конечно, могу быть с Петей, а Максим и правда противный, пусть лучше с ним никто не будет. Какая же это все ерунда, сказала Вера, перед нашей с тобой дружбой. Мы снова срослись, снова сделались вместе, снова стали друг другу ближе всех на свете.

Тогда я встала с кровати, села на стул, сняла кофту и выставила руки.

Что это? Я не понимаю, — сказала Вера.

Знаешь армейца Лешу?

Высокий такой брюнет?

Да. Он пытался… ну… блин.

Друг, что такое?

Кажется, он пытался меня изнасиловать.

Кажется?

Точно пытался. Его прогнал другой армеец.

Меня колотило то ли от похмелья, то ли оттого, что куски недоразумения, горя и страха, которые выходили из меня словами, были такими огромными, что все тело резонировало и тряслось. Вера нахмурилась, опустила голову, потом посмотрела на меня и ухмыльнулась.

Подожди. Ну ты же со всеми спишь?

Я не со всеми сплю.

Ну, в смысле, а чего ты ждала?

Я не понимаю Веру, мне тяжело. Я снова чувствую себя так, будто могу испачкать Веру, Петю, всех — и даже армейца Лешу.

Это же другое.

Настя, друг, ты мой самый близкий человек, поэтому я скажу тебе правду.

Я сажусь на пол. Натягиваю на себя кофту и прячу руки. Меня продолжает знобить. Я вижу, как ступня колотит по полу, а резиновая тапочка болтается на ней, и ничего не могу сделать.

Ты сама ведешь себя так, что парни думают, что с тобой можно заниматься сексом когда угодно и как только они этого захотят, это же логично, друг.

Нет.

А чего ты хотела? Ну, то есть, переспала бы и с Лешей, и ничего бы не поменялось.

Я ничего не могу ответить. Я теперь думаю, что мне больше никогда не понадобятся слова. В словах нет смысла. Я уже плаваю в густой серой жиже, затопившей