Иди, признайся Пете, что изменила, может, он простит.

Я встаю, иду к двери. Едва различаю ее, она такая же серая, как и все вокруг. Коридор всасывает меня. Его холодное сырое дыхание кажется родным и нежным.

И подумай, что ты с собой сделала, Настя.

Я открываю дверь. Заношу ногу над порогом, а нога вдруг оказывается очень тяжелая.

А я приготовлю нам обед, потом позанимаемся, тогда ужин с тебя.

Я выхожу в коридор, в свой бесконечный пыльный гроб. Закрывая дверь, слышу:

Люблю тебя, все будет хорошо!

Я собирала сумку, чтобы следующим утром ехать домой. Заходила Саша и сказала, что мне не может дозвониться Петя.

Может, у тебя что-то с телефоном? Возьми вот мой телефон, позвони ему.

Саш, передай Пете, что со мной все хорошо. Просто я не хочу разговаривать.

В голове расчистилась одна-единственная полка для ясности. На ней лежало совершенно новое, болезненное осознание, что Вера меня ненавидит. По-настоящему ненавидит, а не на словах. И ненавидит просто потому, что мы с ней обе женщины. Эта ясность наступила после ее слов о том, что она любит меня.

Как же это было просто!

И как разрушительно и тяжело было думать, что я, по сути, такая же, как Вера.

Шестого мая я села в поезд, чтобы ехать домой. В плацкартном отсеке мне досталась нижняя полка. Сверху спал парень примерно моего возраста. А напротив расположились две женщины лет шестидесяти и семидесяти. Я открыла соцсеть и полистала ленту. Все новости касались инаугурации президента, о которой я совершенно забыла.

Жаль, конечно, что сегодня пришлось ехать, — сказала женщина помоложе.

Да уж, такое торжество не каждый год бывает, лучше бы остались дома, — сказала женщина постарше.

А можно нам сюда телевизор, пожалуйста, — сказала женщина помоложе в сторону проводницы, и обе засмеялись.

В ленте общежитские и журфаковские насмехались над тем, что ради одного человека перекрыли центр. Я рассматривала кадры из репортажа с опустевшим городом. Москва выглядела как в фильме, где все умерли из-за катастрофы, инфекции или радиации. Хотя нет. Катастрофы, устроенные людьми или при их участии, оставляют след, а тут из красивого города просто испарилось все живое. Солнце поливало начищенные кирпичи высоток, многоэтажек и правительственных зданий. Я увеличивала снимки и рассматривала улицы. Они выглядели точь-в-точь как наши общажные коридоры. Я представила себя на одной из них. Какая там, должно быть, тишина.

Все давали ссылку на трансляцию телеканала с розовым логотипом. Я вставила наушники и перешла по ссылке. Приходилось прислушиваться, потому что наушники пропускали все звуки поезда.

Экран поделен на две части. Слева плотный ряд омоновцев в камуфляже и черных касках надвигается на суетливую кучку людей. Под их мощными ботинками — нежная майская трава. А люди в футболках и летних платьях кажутся такими хрупкими. Справа — идеальный квадрат из кремлевских солдат. Они одеты в изящную форму и стоят посреди асфальтовой пустыни. Солдаты кричат «ура».

А у нас, пожилых, одна радость — телевизор вечером посмотреть, — смеется женщина постарше.

Ну а что еще делать, с дедом, что ли, ругаться, — отвечает женщина помоложе.

Инаугурация сегодня эта. — По «г» женщины постарше я понимаю, что мы землячки. — А еще Олимпиада будет…

Ой, вот Олимпиаду очень жду. — Женщина помоложе кладет ладонь на грудь. — Ну, вот очень!

Слева люди в летней одежде бегут, а на них надвигается уже двойной ряд омоновцев. В их руках дубинки, они шагают быстро и не так стройно, как до этого. Справа — белоснежный чистый собор на территории Кремля.

Я впервые наблюдаю за политическим событием и не могу оторваться. Я зачарована обеими частями экрана.

Теперь на весь экран — Белый дом. Перед входом в здание стоит машина, рядом с ней — человек. Все остальное — пустота. Напряжение видно и слышно. Даже через плохие наушники и с маленького экрана. От гигантского чистого здания отделяется крохотная точка. Камера надвигается, и я вижу, что это человек, который идет стать президентом.

Корреспондентка с розовым микрофоном стоит на фоне омоновцев, они никуда не идут и будто выжидают. Корреспондентка говорит, что Никитский бульвар оцеплен. И что задержания проводились прямо в кафе «Жан-Жак». Только столы и стулья летели, добавляет она.

Видео начинает замирать, трансляция все время прерывается. Мы отъезжаем все дальше от Москвы, поэтому интернет заканчивается, связь с московской жизнью заканчивается тоже. Иногда в уши влетают обрывки фраз, а на экране всплывают новые кадры.

…Их ждали активисты, люди, которые вышли на акцию «Белый город».

Все снова зависает. Потом на несколько секунд трансляция возобновляется. На экран наезжает клин из мотоциклов, мерцающих синими и красными огнями. За ними — черная машина.

После этого интернет обрывается насовсем. Вместо шкалы сети в правом верхнем углу — крест. Я обновляю страницу снова и снова. Потом начинаю колотить пальцем по экрану. И как бы в отдалении от самой себя слышу собственную истерику.

Я помню, как меня обнимала крупная женщина — та, что постарше. От нее пахло огородным потом и сладкими блинами.

Ну что ты, солнышко. Рассказывай, куда едешь.

Домой.

Я уже не плакала, но могла только шептать. Женщина переспросила, и я сказала еще раз. Домой.

Вот и хорошо, что домой. Мама встретит?

Да.

Ну вот, сейчас мама тебя встретит, и все будет хорошо.

Эпилог

Я боялась ехать домой. Села в поезд только потому, что во мне не осталось никакой решительности. За двадцать пять часов пути я выплакала всю Москву, а вместе с ней — и Веру. К дому подъехала облегченной.

Родители пожарили шашлык и позвали двух своих друзей. Мы выпили немного вина и объелись. Меня никто не спрашивал о Москве — думаю, об этом позаботилась мама. Когда все ушли, папа попросил прощения за то, что не приехал тогда на ноябрьские. На самом деле он не хотел, чтобы я видела, как тяжело ему дается разлука со мной.

Я вдруг поняла, что на родине все улеглось. Мама, папа, бабушка и дедушка будто бы пережили тяжелый период и начали выращивать из наших отношений что-то новое. Впервые за долгие годы я почувствовала, что могу положиться на семью. Я позволяла заботиться о