себе, отвечала на ласку и соглашалась на все поездки по курортным местам. Ходила к бабушке с дедушкой и помогала им собирать ягоды. Втроем мы рассматривали старые фотографии и перебирали одни и те же истории. Иногда к нам присоединялась мама.

Но когда я оставалась одна, в голову прыгали мысли, от которых я никак не могла отбиться, и часть из них касалась Веры. Я не понимала, почему меня возненавидела моя первая и единственная лучшая подруга. Хотя вопрос был скорее в том, зачем я так сблизилась с той, кто с самого начала меня ненавидел, и отчего мои отношения с женщинами вообще никогда не складывались. Похоже, дыра во мне осталась не после Веры, а была до нее.

К концу поездки я решила больше не общаться с Верой, хотя не представляла как: через неделю начиналась сессия. Пелена не накрыла меня, а в голове наступила такая ясность, какой не было даже с Петей. Но я была очень слабой и боялась снова попасть в ту же стиральную машинку из конспектов, учебников и мути.

Я написала Саше и рассказала ей обо всем. Попросила как-то помочь мне. Думаю, она винила себя в случившемся и решила нести ответственность. Хотя не сомневаюсь, что Саша помогла бы и без чувства вины.

Потом я разблокировала Петю, отошла подальше от дома, закурила и позвонила ему. Я поздоровалась и замолчала. Вокруг этого разговора крутились слишком тяжелые мысли: после разговора с Верой я еще ни разу не попыталась перевести их в слова. Петя дал мне несколько минут.

Я смогла рассказать все как есть: весь первый курс я занималась сексом со всеми подряд, потом встретила Петю и думала, что все закончилось, — но прошлое догнало, я решила исчезнуть из жизни Пети, напилась, и меня чуть не изнасиловали. Просто перечислила факты, сухо и без подробностей, а в конце предложила пока не видеться. Петя долго и нежно рассказывал, почему я ни в чем не виновата, говорил, какая я красивая, добрая и умная, а в конце добавил, что не отказывается от слов, которые произнес во время последней встречи, и намерен меня ждать. Когда будешь готова, просто отправь сердечко, сказал он.

Повесив трубку, я поняла, что не люблю Петю и не вернусь к нему, хотя он и спас меня. Спустя несколько месяцев я осознала, что была уже почти в могиле, когда мы встретились. А тем майским южным вечером я смогла заговорить о случившемся только потому, что шок еще не отступил. Если бы Петя не поддержал меня так, как он умел, с любовью и бесконечной добротой, если бы не убедил, что я ни в чем не виновата, я бы слепила из воспоминаний о насилии над собой уродливую урну и со временем она всосала бы меня и запечатала в себе навечно.

Назад я летела на самолете. Родители потратились на билет, чтобы я еще денек побыла с ними. Саша приехала прямо в аэропорт и, когда мы зашли в общежитие, повела меня не направо, в наш корпус, а налево. Саша решила спрятать меня подальше и от Веры, и от Пети. Тебе надо сосредоточиться на себе, давай попробуем пожить без потрясений, сказала Саша. Она нашла комнату с «мертвой душой» на этаже философского факультета и договорилась, чтобы я пожила там. Вере и соседкам я все объясню, добавила Саша.

Я никак не могла дописаться до Любы, поэтому попросила Сашу сказать ей, где теперь живу. Но Саша ответила, что Люба в общежитие пока не вернется. На майских праздниках родители поймали ее на выблевывании пищи, а потом она пару раз потеряла при них сознание. Ее попытались накормить, но Люба устроила страшную истерику и изрезала себе руки — хорошо, что с тыльной стороны. Родители договорились с деканатом, чтобы Люба закрыла сессию дистанционно, — возможно, вернется осенью, но, может, и академ возьмет. А телефон и интернет ей ограничили до тех пор, пока она не поправится.

Узнав про Любин срыв, я испытала что-то вроде горя. Это была смесь вины и беспомощности, но еще — стыдливого облегчения, потому что самое плохое уже произошло. Я плакала весь вечер, размышляя о кольце вины, в котором мы все оказались. От Саши ко мне, от меня — к Любе. Когда Люба узнает, что случилось со мной, наверняка поместит себя в ту же цепочку, думала я. В голове дрались две мысли, по очереди вытесняя друг друга: как я могла такое допустить и, слава богу, Люба жива.

Я написала рыжей Ане и попросила предупредить преподавателей, что болею гриппом и приду только на зачеты. Вспоминая, что было в феврале, я боялась садиться за книги: вдруг между мной и страницей снова пролягут гранитные плиты. Но когда я начала читать, поняла, что это дается мне легче, чем когда-либо. Я все время готовилась к зачетам и экзаменам, а из комнаты выходила, только чтобы покурить на балконе. К концу сессии я бросила курить.

Курсовую работу мне вернули с комментариями сразу после майских. Преподавательница назвала ее великолепной и предложила еще немного доработать, чтобы отправить на университетский конкурс научных работ.

Я вспомнила слово «эскапизм», про которое нам рассказывали на парах по менеджменту СМИ. Вроде как надо создавать параллельную реальность, в которую аудитории захочется сбежать. Это должен быть сказочный, красивый мир, в котором дальнобойщики становятся инвесторами, а уставшие женщины — сердцеедками. Моим эскапизмом стало трудолюбие. Я уверенно чувствовала себя в этом: именно трудолюбие помогло сделать то, что не удавалось никому из моей школы, поселка и города. В летнюю сессию на первом курсе я вернулась к нему.

Перед тем как идти на первый зачет, я нервничала: сессия означала встречу с Верой. Я заблокировала ее в соцсетях, как только Саша отселила меня. Когда мы встретились на факультете впервые, Вера выбежала на улицу. Но потом стало страннее. То Вера так же уходила, едва завидев меня, то липла и умоляла простить. Один раз специально задела меня плечом. Пару раз набрасывалась на меня и кричала, что не отпустит. А однажды начала трястись и смотреть в пустоту, после чего как бы очнулась и спросила, где она находится. Что? На факультете? Разве мы только что не лежали с Настей в ее комнате? И где фотография совы?

Я не верила в эти припадки, но все еще жалела Веру. Когда она задавала вопросы или бросалась в меня претензиями, я всегда отвечала ей, но только по сути и очень