сухо. Думаю, Веру изводило именно то, что я не вовлекалась эмоционально. Саша сказала, что проблема здесь только в Вере и она должна сама с ней справиться.

Все зачеты и экзамены я сдала с первого раза. В табель пролезла всего одна четверка, но мне все равно полагалась стипендия. Летние выплаты приходили разом в июне. Я купила себе красивые кроссовки. Вера после сессии уехала на все лето в Италию вместе с родителями.

Саша устроила меня на стажировку в газету, где работала. Туда мечтали попасть все политически заряженные ребята с журфака. Газета выпускала настолько громкие и важные расследования, что за них могли убить. Вечером после стажировки я раздавала рекламные листовки у метро — хотела немного заработать перед поездкой домой. Я чувствовала себя как во время езды на велосипеде, только наоборот: я стояла на месте, а мир проносился мимо. В такие моменты мысли откреплялись от страхов, забот и рабочих задач — и плыли сами по себе. Теперь почти все они вились вокруг Любы. Возможно, я намеренно раздувала тревогу за нее, чтобы не думать о собственных проблемах. За Любой, которая, безусловно, была дорога мне сама по себе, пряталось что-то черное и страшное, связанное с маем и сексом, то, что я никак не могла назвать.

В свободное время я ходила с коллегами в пикеты. Тем романтическим летом, когда мы «гуляли» на Чистых прудах, когда все напоминало карнавал и при этом было очень серьезным, я поняла, что наконец выросла в себя новую и взрослую. Я все больше погружалась в происходящее и брала ответственность там, где могла. Отделилась от всех зависимостей. Меня совершенно не интересовал секс. Мне не хотелось втягивать себя в новую дружбу. Я полюбила гулять одна, ходить на акции, учиться и работать.

В середине лета я помогала с репортажем про насилие над женщинами. Мне надо было расшифровать четырнадцать часов интервью с разными героинями. Все они казались обычными женщинами, среди них, например, были студентка, швея средних лет и женщина, которая недавно стала бабушкой. Я несколько дней слушала рассказы об ужасах, которые с ними произошли, много плакала, но еще чувствовала благодарность. Все женщины говорили о тяжелом стыде, который цементным мешком лежал на всей их жизни и не давал дышать, шевелиться, предпринимать что-то, стыд не позволял им оставить все позади. Но они — говорили.

Я поняла, что в те недели испытывала тот же парализующий стыд, что это темное, выжигающее чувство, которое у меня получалось глушить трудолюбием, называется так. Я жалела женщин, а еще ощущала ярость — ведь они ни в чем не были виноваты, но говорили про себя так, будто это они совершили преступление. В то же время меня поражало, что героини репортажа говорили о насилии словами — самыми обычными, бытовыми, теми же, которые используют все люди каждый день. Схватить, упасть, больно, удар, волосы, пальцы. Осудили, не поняли, назвали шлюхой. На четырнадцатом часу расшифровки я присвоила эти слова, прокрутила через себя стыд женщин, вытащила на поверхность свой, а моя злость стала такой мощной, что начала рваться наружу через кожу.

Со мной тоже это сделали, сказала я вслух в один из одиноких вечеров в общежитии. Я поняла, что должна не просто сделать шаг навстречу воспоминаниям, а нырнуть в них, разгрести там все, достать из них ценное. И что я тоже должна говорить, как те женщины. В репортаже — прекрасном и важном — писали о масштабных, системных и очень страшных проблемах, но там не было ничего про стыд отдельно взятой женщины, уязвленной и страдающей.

На выходных я села за общежитский стол и написала колонку о том, как общество меняет местами пострадавших и виноватых. О насилии над собой я тоже рассказала, но всего в четырех предложениях — тогда я могла только сухо перечислить факты. Это была моя первая настоящая журналистская работа, и я чувствовала так много сил, пока занималась ей, что мне не нужно было даже спать и есть. Я писала и много злилась, ощущала, как рана раскрывается и из нее хлещет гной.

Мне хотелось, чтобы статья получилась крепкой, фактурной, и я написала в фонд помощи пострадавшим от насилия, чтобы запросить цифры и комментарий психолога. Мне ответили сразу же, прямо на выходных: в подписи к письму стояло имя старшекурсницы, с которой мы встречались на паре вечеринок. Ее звали Ира, она узнала меня и тут же выслала таблицы и диаграммы со статистикой, а еще пообещала, что психолог даст комментарий уже в понедельник утром.

Редактор взял колонку в тот же номер, куда пошел репортаж. Он спросил, не хочу ли я подписать статью псевдонимом. Я сказала, что не хочу. После того как вышел номер, мне стали писать в соцсетях — в основном знакомые с журфака, но были и просто читатели. Все меня поддерживали и хвалили. Несколько дней я вбивала в поиск название статьи и смотрела, кто еще запостил ее у себя на стене. Иногда делала скриншоты.

Тем же летом я сама позвонила Бэлле. Сначала она говорила со мной осторожно. Но бросила все дела и передала ребенка мужу, только чтобы не прерывать разговор. Я сама не поняла, как мы начали хохотать над всякими историями из детства. Я будто разговаривала с чужой, но очень классной девушкой, которой почему-то хорошо известна моя жизнь.

Через пару дней позвонила она, потом — снова я. Мы стали часто разговаривать. Слова, которые я нашла для колонки про насилие, все просились и просились наружу, тянули за собой новые слова. Я не могла остановиться, мне хотелось обсуждать чувства и выговаривать боль. Сначала мы с Бэллой вспоминали общие проблемы из детства, а потом, к концу лета, я все-таки смогла подступиться к одному случаю. Мне было всего шесть лет, когда ребята с улицы затащили меня в сарай, задрали юбку, облапали, потом оставили одну и закрыли на замок. Бэлла была немного старше всех остальных и руководила той операцией. Мне было так страшно, я думала, что просидела там три дня. Хотя, когда меня выпустили, пришла домой раньше обычного.

Бэлла расплакалась: она забыла про тот случай, но сейчас вспомнила. Она уже не могла объяснить, зачем так поступила. Может, сама испугалась, что ее запрут, но, скорее всего, была просто дурой. Мне стало так легко, когда Бэлла все признала. Я успокоила ее, сказав, что мне просто нужно было это проговорить.

А в другой раз Бэлла сказала, что ее тоже