1940 года Шуленбург сказал: «Берлин не с большим восторгом отнесся к этому предложению, но согласился принять этих беженцев, поставив ряд условий». Их было три: эвакуация лиц немецкой национальности, которые не успели перебраться на германскую сторону в период действия Смешанной комиссии по эвакуации (формально она завершила свою работу 15 марта); эвакуация всех заключенных немецкой национальности, находившихся в тюрьмах в Западной Украине и Белоруссии; эвакуация семей польских чиновников, которые работали на немецкую администрацию в генерал-губернаторстве{343}.

Как видим, в отличие от советских властей, немцы осуществляли свою программу переселения тщательно, всесторонне, не забывая ни о ком и ни о чем. Для них особую важность имел пункт об освобождении и передаче заключенных, учитывая, что в этом вопросе советские власти шли навстречу со скрипом. Шуленбург 10 апреля 1940 года пожаловался, что прогресс в этой области минимальный. На тот момент были освобождены и переданы только шесть граждан, причем лишь один из них входил в список, подававшийся германской стороной{344}. Поэтому советское требование в известном смысле было ему на руку. Можно не сомневаться: когда немцы согласились принять 60 тысяч беженцев, в которых не нуждалась советская сторона, дело с возвращением «сидельцев» сдвинулось с места.

Два вождя

Молотов поежился. Неожиданно теплая и такая приятная летняя ночь куда-то улетучилась. Уже повеяло утренней прохладой, и было бы неплохо перейти в дом. Или надеть легкое пальто, которого он, конечно, с собой не захватил. Или уехать к себе и лечь спать. Но без разрешения Хозяина от него еще никто не уезжал. К тому же нарком так и не показал ему бумаги. Это следовало обязательно сделать.

Молотов поднял портфель с земли, положил к себе на колени, щелкнул никелированным замочком.

– Эй! – поднял руку Сталин. – Оставь свои бумажонки. Ночь какая изумительная. А ты все о делах. Так мы коммунизм никогда не построим. Вот что такое коммунизм, скажи мне, Молоток.

– Ну, что… – Вячеслав Михайлович тотчас вспотел от охватившего его напряжения. – Такое… Равенство и братство. Всем по потребностям…

– Не то говоришь, Кувалдин, – расстроился вождь. – Коммунизм – это красота нашей природы, нашей страны, возможность ощущать эту красоту. Которую, в смысле возможность эту, должны иметь все советские граждане. Впитывать в себя родную красоту. Всеми фибрами. Разумеется, для этого необходимо быть сытыми, обутыми, одетыми, со всеми удовлетворенными потребностями. В этом ты прав. Но это средство, а не цель. А цель – красота. Поэтому сиди на природе и не думай сбежать. Наслаждайся моментом. Дарю тебе этот момент.

– Ага, – судорожно выдавил из себя нарком, отставил в сторону портфель и обхватил себя руками, стараясь согреться.

– И вообще, мы про Польшу не закончили. Хочу от тебя услышать. Зачем она нам?

– Как – зачем? – Вячеслав Михайлович слегка оторопел. – Чтобы воссоединить братские народы…

– Это раз, – усмехнулся Сталин и загнул палец на правой руке.

– Распространить на них социализм…

– Скажем так. – Сталин загнул второй палец.

– Отодвинуть наши границы на запад. Чтобы, когда враг нападет, встречать его на дальних рубежах.

– Это три. – Сталин загнул третий палец. Затем разогнул все три и ласково помахал растопыренной ладонью перед физиономией соратника. – Три причины…

– Ну да.

– «Да», но не «да», – фыркнул Сталин. – Все вроде верно сказал, Киянкин. Если для передовой в газете или для монографий, которые ученые о нас сочинять станут. А если по существу, то смотри… – Вождь ненадолго задумался, наверное, чтобы лучше сформулировать свои мысли. – Насчет дальних рубежей я, пожалуй, соглашусь. Хотя наши ближние рубежи тоже неплохо были укреплены. Мы укрепрайоны разворотили, чтобы перенести на новые места, а это времени требует. А если не успеем? Хотя, может, и успеем. А вот с воссоединением я бы на твоем месте не стал бы торопиться. Лишнее население нам ни к чему. Со своим бы справиться… Сколько лет мы учили его социализму? Так до конца и не выучили. А тут еще Восточная Польша. Гуцулы, русины, лемки, кто там еще…

– Так может, не надо было ее брать? – осторожно спросил Молотов. – Но ты сам это условие выдвинул. О Западной Украине и Белоруссии. И о других территориях. С Риббентропом когда обсуждали…

– А как иначе? Если бы мы у Гитлера и Риббентропа ничего за наш нейтралитет не потребовали, они бы нас уважать перестали. Перестали бы видеть в нас серьезных переговорщиков. Мол, что ни попросишь, то русские дадут и сделают. За просто так. Это было бы неосмотрительно. Фашистов в тонусе нужно держать, демонстрировать нашу твердость и непреклонность. И о своих интересах заботиться. Те польские области, что перешли к нам, мы, конечно, приведем в порядок. Людишек построим, объясним, проведем воспитательную работу. Но от немцев брать больше никого не будем.

– Я как раз об этом, – забеспокоился Молотов. – Они же всех своих граждан и фольксдойче к себе забрали, а мы – почти никого.

– И правильно. Ты в корень смотри. У них этих граждан тысяч сто с гаком. Только и всего. А к нам из генерал-губернаторства сколько могло переехать? Миллиона два.

– И всех немцы готовы были выпустить, – с некоторой растерянностью в голосе пробормотал Молотов.

– Верно. Хотели. Очень хотели. Знаешь почему? – Не дожидаясь ответа Вячеслава Михайловича, Сталин ответил сам: – Чтобы создавать нам трудности. Провоцировать неустойчивость нашего общества. Обострять внутренние конфликты. Разве это наша задача? Наша задача…

– То же самое у них делать! – обрадованно воскликнул Молотов. – Обострять и провоцировать. Пусть это будет их проблема, а не наша. Пусть их ослабляет, а не нас.

– Теперь в корень зришь. Правильно рассуждаешь. – Сталин осклабился и довольно потер руки. – Не напрасно столько лет правительством руководишь. Хвалю.

– Но вот… – Вячеслав Михайлович дрожал от холода, стремился в тепло. Хорошо было бы завершить дискуссию с вождем. Однако имелся один вопрос, который он не мог не задать.

– Что – «вот»? – Сталин пристально взглянул на собеседника.

– Я о евреях. Это особый случай, Коба. Одно дело русские, украинцы и белорусы, русины, скажем… Они у немцев выживут. Особенно украинцы. А евреев убивают. Всех. Разве их не нужно спасти? К нам просятся.

– Это жена тебя настропалила[45]. – Сталин с досадой крякнул. – Своими мозгами думать надо. Как фашисты к евреям относятся, я знаю. Освободиться от них хотят. К нам перекинуть. Чтобы не им, а нам проблемы создавали. И что, нам навстречу идти? Себе в ущерб? Я не антисемит, Кувалдос. Товарищей по национальности не делю. Делю по преданности, верности коммунистической идее, родине. Не важно, еврей он, мордвин или татарин. Главное, чтобы дело делал. И не изменял идеалам. Когда вижу Лазаря или Льва[46], не думаю, что передо мной евреи. Думаю, что это люди, на которых можно положиться. Понял?

– Понял, конечно, понял, Коба. – Молотов заерзал в шезлонге, пытаясь таким образом немного согреться.

– Но со всем еврейским народом сложнее. У нас родина советская, социалистическая, а