– Это ты, Митя? – спросил Федор.

– Я. А что, не ждал?

– С нами, Колычевыми, теперь дружбу водить опасно. Ведь мы враги престола.

– Что ты мелешь, Федор? Какие враги?

– А такие же, как и те, что на столбах вдоль новгородской дороги висят, заживо гниют в темницах. А за что, Дмитрий? За то, что не пожелали терпеть унижения, поверили великой княгине, подло обманувшей всех.

– Но вас-то не тронули.

– Так я теперь должен спину гнуть перед Глинской и Овчиной? Этого не будет.

– Ладно, Федя, успокойся. Что случилось, то случилось. Удивительно, как князь Андрей доверился Овчине. Ведь знал же, сколь подла и гнусна душа его.

– Он поверил лишь потому, что Телепнев крест целовал в том, что княгиня обещала ему свою милость.

– Ты думаешь, она давала такую клятву?

– Не знаю, Дмитрий, да и знать не хочу. Бог рассудит всех.

– Все это так. Смотрю, ты опять за книги взялся?

– А я никогда и не оставлял их. Читал, как выпадет свободная минута.

– Ладно в юности, а сейчас-то?.. Ты и так человек ученый.

– Учиться надо всю жизнь, Митя. В знаниях великая сила.

– С тобой спорить – только время терять. Иван сегодня о тебе спрашивал. Чего, мол, не приходит? Неужто обиду какую затаил? Скучает он по тебе, Федя.

– И я скучаю, но что делать, если мне запрещено общение с ним? Что ты-то князю Ивану ответил?

– А не пришлось ничего отвечать. Елена увела его к себе, и хорошо. Что я мог бы сказать? Мать запретила тебе видеть его? А солгать язык не повернулся бы. Вот так, Федор Степанович, сын боярский! Иван теперь на полном попечении Овчины-Телепнева. Отблагодарила Елена князя за поход на Новгород. Он теперь стоит во главе опекунского совета, первый среди ближних бояр. Глинская же повелела величать себя не иначе как великой княгиней Московской и всея Руси. Бояре согласились с этим. Иного от них ждать не приходилось. Кроме Шуйских. Те вроде как и смирились, но видно, что притворно. Не сдались Шуйские, так что главная схватка за власть еще впереди. Против них Бельские, да и Глинские, братья Елены, в стороне не останутся. Овчина добился желаемого и успокоился, а напрасно. Первой полетит с плеч его голова, коли завяжется большая свара. А ее недолго ждать.

– Не пострадал бы Иван.

– Того не допустим.

– Теперь, Дмитрий, только ты и сможешь защитить юного государя.

– Ничего! И ты вернешься. Я добьюсь этого.

Колычев встал с лавки, подошел к Ургину.

– Нет, друг мой, ты не так меня понял.

Дмитрий удивленно посмотрел на Федора.

– О чем ты, Федя? Что-то я не узнаю тебя.

– И немудрено. Я принял решение уйти из Москвы.

– Что? – еще более удивился Ургин. – Как уйти? Куда?

– Далеко, на север, на Соловецкие острова, в монастырь послушником. Там я пройду испытания и приму постриг.

– Но почему? Неужели ты убоялся опалы?

– Не тебе ли знать, что Федор Колычев никогда и ничего не боялся!

– Но твое решение, Федя…

– Что? Напоминает бегство? Нет, друг мой, это не бегство, а прозрение.

– Прозрение?

– Именно, Митя! Как-то летом в храме услышал я слова Спасителя, что нельзя одновременно служить двум господам. Я не раз убеждался, что в них заключена великая правда. Я не могу служить княгине. Своими делами она вызывает у меня ненависть. Я люблю Господа нашего и рад служить ему. В этом, Митя, прозрение.

– Да! Наверное, ты прав, но каково без тебя станет твоим родителям? Мне? Ивану?

– С вами всегда будут мои молитвы.

– Батюшка с матушкой знают о твоем решении?

– Нет! До сего момента никто не знал. Теперь знаешь ты. Прошу тебя, Митя, никому об этом не говорить.

– Не скажу. Когда ты намерен покинуть Москву?

– Немедля, этой же ночью и уйду!

– Так если бы я не заехал сюда, то мы и не попрощались бы?

– Я зашел бы к тебе, не сомневайся.

– Но родители твои, когда ты уйдешь, будут беспокоиться! Почему ты не хочешь сказать им?

– Об этом не думай. Я сообщу им, куда пошел, с первой же оказией.

– А что мне ратникам сказать, если захотят тебя проведать? Тому же Григорию?

– Пока ничего. После – правду!

Дмитрий вздохнул.

– Тяжко мне прощаться с тобой, Федя, но отговаривать и задерживать не стану. Прощай, Федор!

– Прощай, Дмитрий! Даст Господь, свидимся еще, а нет, значит, не суждено.

Друзья крепко обнялись. Потом Дмитрий быстро и молча покинул дом Колычевых, направился к себе. Он верил, что еще увидит друга, но даже предположить не мог, как это произойдет.

Впрочем, в ту темную ночь 1537 года от Рождества Христова этого не знал никто. Даже сам Федор, в будущем Филипп, митрополит Московский и всея Руси. Ночью, в одежде простолюдина, не попрощавшись с родителями, он покинул дом и пошел из Москвы на север, в неизвестность, в историю своей страны.

Утром следующего дня князь Ургин приехал в Кремль около 10 часов. До этого он объехал посады и площадь, где обычно кипела ярмарка. В этот воскресный день торговые ряды не были заполнены и наполовину. Последнее время на Москву съезжались торговые люди лишь из ближних уделов. Остальные начали переправлять товары в другие города. Это было связано с неспокойной обстановкой в столице. Мрачной стала Москва, неприветливой.

За воротами Ургина встретил Тимофеев, с семи часов заступивший на службу.

– Приветствую тебя, Дмитрий! Ты опять разъезжаешь по Москве в одиночку? Почему не держишь при себе охрану?

– Здравствуй, Гриша! Слишком много вопросов задаешь. Сразу и не ответить. Держи коня, я проведаю Ивана, после поговорим.

– Тебе нет надобности идти во дворец, князь!

– Почему, Гриша?

– А потому, что Ивана вывез из Кремля князь Овчина. Он взял с собой пять дворцовых стражников.

– Что значит вывез? Куда?

– Слыхал, на новгородскую дорогу, показать юному государю повешенных бунтовщиков.

– Он что, совсем голову потерял, ребенку висельников казать?

– Ты у него спроси.

– Спрошу! Сколько наших в Кремле?

– Со мной трое. Я, Андрюша Молчун да Афанасий Дубина.

Ургин приказал:

– Ты и Молчун со мной, Дубину послать за Шлягой и Лихим. Пусть быстро собираются и догоняют нас.

– А мы куда?

– Туда же, куда и Овчина отправился.