головой.

— Это любезно с вашей стороны, но я думаю, что могу остаться здесь, если это разрешено.

Последнее, чего я хочу, — это испортить Рождество чьей-то семье. Мое сердце бешено колотится, когда я обращаю свое внимание на то место, где только что стоял Оак, но его там больше нет. Интересно, что он делает во время рождественских каникул?

Наталья пожимает плечами.

— Я никогда не слышала, чтобы люди оставались здесь.

— Проблема и в том, что тебе придется готовить себе еду самостоятельно, — добавляет Адрианна, бросая взгляд на персонал кафетерия. — Почти уверена, что работники не будут здесь торчать.

— Тебе придется спросить разрешения у директора Бирна, — говорит Камилла.

Я киваю в ответ, снова оглядывая столовую в его поисках.

— Да, наверное, мне лучше найти его и спросить, возможно ли это.

— Хочешь, я пойду с тобой? — Спрашивает Наталья.

Я качаю головой.

— Нет, со мной все будет в порядке. Я найду тебя позже в классе.

Они все кивают, когда я выхожу из столовой в сторону офиса Оака. Сердце бешено колотится в груди, когда я подхожу ближе, зная, что единственный раз, когда мы остались наедине после ночи в коттедже, закончился трахом.

Я подхожу к его кабинету и поднимаю руку, чтобы постучать, борясь с нервами, трепещущими в глубине живота. Трижды стучу костяшками пальцев по двери и жду.

— Кто там? — Его голос гремит с другой стороны.

— Ева Кармайкл, сэр, — отвечаю я, переплетая большие пальцы вместе.

После пары секунд тишины следуют звуки шагов, а затем он появляется в дверном проеме, свирепо глядя на меня.

— Ты здесь, чтобы извиниться? — Спрашивает он.

Я хмурю брови.

— Что?

— Я спросил, ты здесь, чтобы извиниться?

Я качаю головой.

— Ради всего святого, за что?

Оак оглядывает коридор, как будто проверяя, чисто ли там, прежде чем сильно схватить меня за запястье и потащить в кабинет.

— За разговор с Дмитрием после того, как я недвусмысленно сказал тебе, что больше никогда не хочу видеть его рядом с тобой.

Дверь захлопывается, когда он косится на меня.

— Ты не можешь указывать мне, что делать, — говорю я, высоко подняв подбородок. — Ты не разговаривал со мной после того случая в классе. — Я смотрю в его свирепые голубые глаза. — Дмитрий пригласил меня на Зимний бал, и я согласилась, так как..

Звериный рык Оака прерывает меня, когда он бросается ко мне, хватает за бедра и прижимает лицом к двери. Его тело прижимается к моему.

— Ты не пойдешь на Зимний бал с этим придурком, — говорит он, его голос необычайно спокоен.

— Уже слишком поздно, я согласилась.

— Немедленно отмени свое соглашение, — рявкает он.

Я отрицательно мотаю головой.

— Это всего лишь танцы. Я точно не могу пригласить своего директора, так что ты предпочитаешь, чтобы я пошла одна?

— Да, — говорит он. — Я не буду стоять там и смотреть, как ты танцуешь с ним.

Я стискиваю зубы.

— Ты ведешь себя нелепо. Ничего не случится. Мне не нравится Дмитрий.

— Хорошо, — выдыхает он, позволяя своим губам нежно коснуться раковины моего уха. — Тогда тебе будет нетрудно сказать ему, что ты передумала.

Я пытаюсь вывернуться из железной хватки Оака, но это невозможно.

— Правда ведь? — Он нажимает.

— Я ничего подобного не сделаю. Я иду на танцы с Дмитрием, а ты можешь вести себя либо как взрослый директор школы и принять это, либо как достигший половой зрелости ревнивый идиот. Мне все равно, что, но я иду с Дмитрием.

Оак тихо рычит.

— Ты такая дерзкая девчонка. Возможно, мне нужно перекинуть тебя через колено, чтобы преподать тебе урок, — мурлычет он.

— Я пришла сюда, потому что у меня есть к тебе серьезный вопрос.

— Это правда? — Спрашивает он, осторожно приподнимая подол юбки, пока не видит мою голую задницу. — И часто ли ты не надеваешь трусики, когда хочешь задать серьезные вопросы?

— Оак, пожалуйста, — говорю я, зная, что если не остановлю его сейчас, то забуду, какого черта я здесь была.

Он отпускает меня и делает шаг в сторону, позволяя мне повернуться к нему лицом, пока он проводит рукой по своим густым темным волосам.

— В чем дело, Ева?

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки.

— Разрешено ли ученикам оставаться в школе во время зимних каникул?

Его брови хмурятся. — Обычно нет.

Мои плечи опускаются от его ответа.

— Почему ты спрашиваешь?

Я тяжело вздыхаю.

— Я не хочу ехать домой.

Уголок его губ приподнимается в почти улыбке.

— Если я правильно помню, ты не хотела, чтобы тебя оставляли здесь шесть недель назад. — Он наклоняет голову. — Что изменилось?

Я закатываю на него глаза.

— Если ты ожидаешь, что я скажу, что это из-за тебя, то ты будешь разочарован. — Я складываю руки на груди. — Находясь вдали от родителей, я поняла, как сильно ненавижу их.

— Ненависть — сильное слово, Ева.

Я качаю головой.

— В случае с ними — нет. — Я прикусываю нижнюю губу. — Не могу придумать ничего хуже, чем вернуться домой на Рождество.

Оак садится немного прямее.

— Почему так?

Я чувствую, как горят мои щеки при мысли о том, чтобы признаться ему, как мало мои родители заботятся обо мне.

— Потому что они все равно не хотят, чтобы я была там.

Его брови хмурятся.

— Я уверен, что это не…

— Ты не знаешь, какие они. — Я качаю головой. — В тот год, когда умер мой брат, мы впервые встретили Рождество без него. Они два часа ехали к моей бабушке на празднование, забыв одну незначительную деталь. — Я делаю эффектную паузу. — Меня.

У меня перехватывает горло, когда я вспоминаю, как сильно я плакала в то Рождество, как больно мне было.

Глаза Оака вспыхивают гневом.

— Они вернулись за тобой?

Я смеюсь над этим, только чтобы удержать себя от слез.

— Нет. Они поняли, когда бабушка спросила, где я, позвонили мне и сказали, что мне придется самой позаботиться о себе на каникулах. — Я тяжело сглатываю. — Я предложила взять такси, но они сказали, что это того не стоит.

Случайная слеза скатывается из моих глаз и стекает по щеке.

Оак смотрит на меня со странным выражением в глазах, которое я не могу точно определить.

— Ублюдки, — рычит он, сжимая кулаки.

— Значит, я не могу остаться здесь на каникулы? — Спрашиваю, ненавидя, как жалко звучит мой голос.

Челюсть Оака плотно сжимается, когда он пристально наблюдает за мной.

— Ты могла бы остаться со мной, — бормочет он.

Мой желудок переворачивается, а в сердце вспыхивает надежда.

— Разве ты не будешь с семьей? — спрашиваю я.

При упоминании о семье у него сводит челюсти, но он