Перикл готов был дать за своей женой богатое приданое — он ей сказал: «Всё, что захочешь», — и сразу же сказал об этом Филократу:

— Я отдам тебе в жёны мою жену и назначу ей богатое приданое. Каллисфена, думаю, тебе уже сказала об этом.

— Сказала, — не решаясь поднять глаза на Перикла, ответил Филократ.

— Стало быть, я могу отослать Каллисфену к тебе, не опасаясь, что ты почему-либо не примешь её? Ты ведь знаешь, что у неё нет ни отца, ни братьев, куда она могла бы пойти, если ты не откроешь перед нею дверь своего дома.

Наступило долгое молчание. Перикл начал было опасаться, что Филократ лишился дара речи от внезапно свалившегося на него счастья, когда тот вдруг сказал:

— Я никогда не говорил ей, что хотел бы видеть её моей женой и теперь не сказал ей об этом. Я никогда не склонял её к измене тебе ни словом, ни намёком...

— Постой, — остановил Филократа обескураженный таким его ответом Перикл. — Ты не хочешь взять себе мою жену?

— Я никогда не говорил ей, что хотел бы видеть её моей женой, — принялся было за старое Филократ — должно быть, заранее приготовил и заучил эту фразу.

Но Перикл снова перебил его, спросив:

— Не говорил — это так, но и не хотел сказать? Хотел или не хотел?

Опять наступило долгое молчание. Перикл повторил свой вопрос:

— Скажи же наконец, хотел или не хотел?

— Ты великий человек, Перикл, и в твоих руках жизнь и смерть каждого из нас. Тебя почитают тысячи людей, которые готовы защитить тебя от любых посягательств на твоё благополучие и честь. У тебя много друзей, которые, не задумываясь, отдадут за тебя жизнь. Я тоже почитаю тебя и считаю себя твоим другом. — Филократ вздохнул, довольный тем, что сказал главное. — И, как твой почитатель и друг, убил бы самого себя, когда б позарился на твою жену, нанёс урон твоему благополучию и чести, я сам бы донёс на себя и добровольно подставил голову под твой меч...

Перикл рассмеялся — ситуация и впрямь была смешной: он предлагает свою жену Филократу, а тот, будучи, конечно, влюблён, от неё с пафосом отказывается. Дело может, пожалуй, дойти до того, что Филократ обидится. И точно — Филократ обиделся.

— Ты заподозрил во мне врага, — сказал он, — ты оскорбляешь мои чувства к тебе, мою преданность и любовь...

— Филократ! Пожалуйста, не продолжай. На этом пути ты исчерпал уже все возможности и будешь только повторяться, уверяю тебя. Ты лучше скажи мне, зачем же ты носил моей жене подарки, зачем принимал её ухаживания?

— Только из уважения к тебе, Перикл.

— Видишь, ты уже повторяешься. Если и я стану повторяться, то наш разговор никогда не закончится. Ладно, — вздохнул Перикл, — я верю, что ты относишься ко мне с почитанием, что ты мне друг и ради дружбы готов пожертвовать собой.

— Это так, — подтвердил Филократ.

— Пожертвовать собой — это очень много, это удаётся сделать только один раз. И хорошо, если жертва окажется оправданной. А если напрасной?

— Я тебя не понял, Перикл. Ты что хочешь сказать? — спросил Филократ.

— Я хочу сказать, что у тебя нет причины жертвовать собой ради меня. Но ты можешь принести в жертву нечто менее значительное. Я даже хочу попросить тебя об этом, поскольку очень нуждаюсь в этой твоей жертве.

— Я слушаю. — Филократ за всё это время впервые осмелился взглянуть на Перикла, хотя в глазах его всё ещё клубился испуг.

— Значит, ты позволяешь мне попросить тебя о жертве?

— Да. — У Филократа перехватило горло: вероятно, он подумал, что Перикл сейчас потребует, чтобы он впредь никогда не появлялся в его доме, что весь этот разговор был лишь прелюдией к тому, чтобы прогнать его, может быть, с позором. Он уронил голову на грудь и ждал удара.

Перикл сказал:

— Я прошу тебя, друг Филократ, принять мою жену в твоём доме, я отсылаю её к тебе.

Филократ заплакал. Перикл встал, положил ему руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Спросил:

— Ты плачешь от счастья, Филократ, или от горя?

— От счастья, — ответил Филократ. — От счастья, что я могу услужить тебе, Перикл, исполнить твою просьбу...

— Спасибо, — сказал Перикл. — Можешь увести Каллисфену хоть сейчас. Но о приданом договоримся потом. Я не откажусь от обещанного: Каллисфена сможет взять всё, что захочет.

Пограничный конфликт между Мегарой и Коринфом вспыхнул двумя месяцами раньше, ещё летом, и ничем, казалось, не грозил Афинам, многие даже радовались: поссорились два города, входящие в Пелопоннесский союз, и, стало быть, ослабляют этот союз, из которого исходит постоянная угроза Афинам. Даже Перикл, всегда осторожный в оценке военных событий, сказал тогда: «Пусть ссорятся». И сказал напрасно: Мегары, — не дождавшись помощи от Лакедемона, который конечно же должен был бы найти способ, как примирить двух своих союзников, Мегары и Коринф, — заявили о своём выходе из союза со Спартой и о желании войти в союз с Афинами. Афины не могли упустить такую возможность — расширить своё влияние до самого Истма — и срочно высадили свой отряд в Коринфском заливе у города Пеги. Коринф в свою очередь стал искать себе союзников в Арголиде, а вскоре к нему примкнула Эгина, которую Перикл и прежде называл гноем в глазах Афин, поскольку та постоянно бунтовала и вредила при первом же удобном случае. В Арголиду был послан флот, который разгромил там прибрежные города и потопил более сотни пелопоннесских кораблей. Усмирена была и Эгина, понеся огромные потери: афиняне отняли у неё весь флот, заставили срыть городские стены, разрушить все укрепления на подступах к городу и подписать договор о вступлении в Афинский союз с ежегодной уплатой в казну союза тридцати талантов. Такую сумму не вносил в казну ни один союзный город. Экклесия, собравшаяся тогда на Пниксе по случаю победы Афин над Эгиной, потребовала, чтобы каждому эгинцу отрубили на правой и левой руке большой палец, без которого нельзя удержать в руке копьё, но зато можно справляться с веслом на афинской триере. Перикл тогда сам отговорил афинян от такой жестокости.

Зашевелилась Спарта — её одиннадцатитысячная армия двинулась к Фивам... Перикл призвал к оружию почти столько же воинов в Афинах, Мегариде и Фессалии и тоже двинулся с ними к Фивам, в Беотию. Спартанцы и Периклово войско встретились около Танагры. Афиняне — все сражались, как львы, в том числе и сам Перикл — выдержали жестокий натиск спартанской пехоты. Спартанцы тоже сражались, как львы, умением драться в открытом бою им нет равных — это известно всем. И афиняне победили бы, когда бы не измена фессалийцев: их конница, а это более двух тысяч человек, покинула поле боя, открыла фланг афинян, подставив его под сокрушительный удар спартанцев. Перикл вынужден был отступить к границам Аттики.

Тогда-то он встретился с Кимоном, изгнанным из Афин. Кимон с отрядом своих друзей, некогда обвинённых вместе с ним в лаконофильстве, в пособничестве Спарте, прикрывал его на фланге, изменнически открытом для спартанцев фессалийцами. Кимон хотел подвигом оправдать себя и своих друзей перед афинянами. И оправдал: многие из них пали в этом жестоком и неравном бою. Кимон, несомненно, получил право на прощение, но Перикл, зная необузданный нрав Кимона, опасаясь возобновления борьбы с ним, вернуться ему в Афины не разрешил.