Небеса воспротивились.

Те синие яркие небеса, в которые Маргарита глядела, умоляя Пресвятую Деву о заступничестве, да только, видать, молилась плохо… она помнит и саму мессу, на редкость нудную, затянувшуюся. И собственную усталость, поскольку всю ночь перед свадьбой Маргарита не спала: вернулись кошмары. Помнит духоту и вонь.

Головную боль.

Грянувший выстрел.

Сперва она удивилась, потому как сей громкий звук разительно выделялся средь прочих. Кто-то закричал… кто-то запричитал… Маргарита вдруг вернулась в тот позабытый день на острове, вот только грозы не было.

Метались люди.

И никто не замечал принцессу, будто вовсе исчезла она с лица земли.

Наверное, если бы она и вправду исчезла тогда, то матушка испытала бы легкую досаду, братец и вовсе вздохнул бы с немалым облегчением…

– Маргарита, – ее вдруг схватили, потянули прочь, не позволяя опомниться, – скорее, Маргарита… не следует тут оставаться…

Толпа гудела.

Она больше не любила Маргариту, но напротив, ненавидела, пусть и не имела для того причин.

– Скорее. – Дорогой Эркюль спешил, увлекая Маргариту за собой, не обращая внимания на то, что в наряде ее пышном, с длинным шлейфом, она не способна быстро идти и тем более бежать. – Они застрелили Колиньи…

– Кто?

– Не знаю. – Эркюль желал одного – поскорей укрыться в королевском дворце, который, хоть и не виделся ему совсем уж безопасным, был всяко безопасней парижских улиц.

Колиньи любили и гугеноты, и католики, а и тех и других ныне было довольно, и город представлялся Эркюлю огромной пороховой бочкой, которая вот-вот рванет.

Он чуял грядущую грозу, как чуяла сама Маргарита, пусть и не отдавала себе в том отчета.

– Дорогая сестрица, – сказал Эркюль в экипаже. – Будьте сегодня крайне осторожны… постарайтесь поберечь себя…

Он замолчал, явно обдумывая следующие слова, не зная, имеет ли право произнести их, но все же, движимый если не любовью, то искренней симпатией, произнес:

– И своего супруга. Сдается мне, что нынешняя ночь будет жаркой.

Маргарита поняла, что говорил он вовсе не о погоде.

Та ночь запомнилась ей красным цветом.

Красный она никогда особо не жаловала, полагая, что тот придает белой ее коже неприятный мертвенный оттенок. А вот матушка, помнится, в свое время весьма к этому цвету тяготела. Конечно, ныне она облачалась в траурные наряды, хоть и вряд ли действительно горевала по своему несчастному супругу.

Во всяком случае, Маргарита в ее горе не верила.

Она вообще не верила матушке, и когда та подошла, чтобы поздравить дочь, едва не отшатнулась: от матушки пахло кровью.

– Что с вами, дорогая? – От цепкого взгляда Екатерины Медичи не укрылось, что дочь ее пребывает в состоянии возбужденном, нервозном.

– Ничего, матушка… – Маргарита поклонилась. – Я переживаю из-за свадьбы… она испорчена… и что теперь будет?

Екатерина точно знала, что будет теперь.

Гугеноты, язва в истинно католическом сердце ее, не простят покушения на Колиньи, тем более что по Парижу разнесся слух, будто адмирал Франции умер.

Будет бунт.

Всенепременно будет и захватит весь Париж, который только и ждет повода, чтобы выплеснуть свой гнев. И гнев этот, и думать нечего, направят против королевы.

Столько лет уж минуло, а они все не смирились, не привыкли к тому, что Екатерина, отдавшая годы жизни своей, родившая их никчемному королю семерых детей, была чужда им. Нет, нельзя давать повод для бунта. Или же подавить его следует в самом зародыше.

– Ничего, дорогая. – Екатерина поцеловала бестолковую свою дочь. – Не бери в голову…

Благо голова эта была слишком пуста, чтобы в ней удержалась хоть сколь бы то ценная мысль… взгляд королевы зацепился за Генриха, который держался с непринужденной легкостью. Пил. Танцевал. Шутил. И тем самым вызывал недовольство своих соратников.

От него ждали протеста.

Возмущения.

Ультиматума, который заставит короля начать расследование и выдать убийц Колиньи… и пожалуй, у Жанны хватило бы духу.

Королева испытала престранное сожаление. Нет, смерть давней соперницы не ввергла ее в печаль, напротив, в том Екатерина узрела проявление высшей воли, а значит, и собственной несомненной правоты, однако же… Жанна была умна.

Напориста.

Несгибаема… а ее сын – красив, но и только… пуст, как был пуст никчемный его отец, только и умевший, что за юбками бегать. Впрочем, это как раз и неплохо. С чужими юбками Екатерина умела управляться.

И мысли эти Маргарита прочла так явно, что сама удивилась прежней слепоте. Все ведь просто. Дорогую матушку не интересует счастье ее, Маргариты, или прочих детей, которых она полагает обязанными служить ей…

– Иди, дорогая. – Матушка изобразила улыбку, которая сделала уродливое ее лицо еще более уродливым. – Иди и веселись. Не думай о плохом.

Но мысли лезли в голову Маргариты.

И краснота.

Она вдруг заметила, сколько вокруг красного, всех оттенков, от тяжелого винного до яркого, вызывающе алого… и от обилия цвета у нее разболелась голова.

– Вы плохо выглядите, – заметил Генрих, которому пришлось подарить супруге танец. – Вам дурно?

Он тяготился обществом этой женщины, но отнюдь не ее приданым, которое позволило ему решить некоторые собственные проблемы. Все же матушка в ненависти своей к католикам, в желании отомстить, что им, что отцу, порой забывала о такой приземленной вещи, как деньги. И в мир иной она отошла со спокойной душою, оставив Генриху корону, королевство и пустую казну…

Ему подумалось, что если бы можно было взять лишь деньги, а Маргариту оставить в Париже…

– Голова болит, – призналась Маргарита, которая ощущала неприязнь, и вновь же это было удивительно: до знакомства с супругом своим ей не случалось встречать мужчины, способного устоять перед ее красотой.

– Тогда вам надо вернуться к себе.

Он произнес это вежливо, но за словами Маргарита увидела желание избавиться от ее присутствия. Она огляделась.

Женщины… множество ярких женщин, которые всегда присутствовали при дворе, но в прежние времена Маргарита полагала их присутствие чем-то само собой разумеющимся, не стоящим никакого внимания. Теперь же она увидела вдруг жадные взоры, устремленные на ее супруга, и полную его готовность ответить на эти взоры. Представилась ей и животная страсть… и оттого стало столь отвратительно, что Маргарита зажала рот рукой.