– Карл? – Она отложила вышивание, которым занималась, когда желала отвлечься от недобрых мыслей или же иного беспокойства. – Что-то случилось?

– Маргарита пожелала с тобой говорить. – Карл подтолкнул сестрицу, которая под ледяным матушкиным взглядом разом растеряла былую смелость.

– О чем же, дочь моя, вы желали беседовать со мной в столь поздний час? – Голос Екатерины был медово-сладким, что, впрочем, нисколько не обмануло Маргариту.

– О моем супруге… прошу вас, матушка… – Она упала к ногам той, которую боялась безмерно, признавая всецело власть ее над собой. – Пощадите его… умоляю…

Она говорила сбивчиво, страстно, о Париже, который не простит этих убийств, о всей Франции, о прочем мире, где ее и матушку запомнят клятвопреступницами… она позабыла о своем собственном страхе перед Екатериной и боялась лишь одного – что опоздала.

– Дочь моя. – Екатерина поднялась с немалым трудом. – Нам отрадно видеть, что ты столь заботишься о душе нашей и короля… и мы, конечно, понимаем твое беспокойство. Но ныне вершится то, что должно, во имя Господа и истинной веры.

Она слишком долго терпела отступников.

И Жанну.

И сыночка ее, который был жив… пока жив… все ж таки некоторые вещи требовали тщательного осмысления.

Убийство короля Наварры на его собственной свадьбе могло доставить куда больше проблем, нежели выгоды… а вот его отречение…

Екатерина вспомнила зятя, слабого, пьяноватого и веселого, увлеченного фрейлинами… ее дочь и то больше характера имеет, не говоря уж о покойной Жанне. Вот та и вправду скорей умерла бы, нежели отступила бы от веры.

Генрих… Генрих – дело иное. Ныне он заперт.

Перепуган.

И уже почти смирился с собственной смертью. Будет ли он благодарен за спасение? Вряд ли, люди, подобные ему, имеют о благодарности весьма смутное представление. Впрочем…

– Встаньте, дорогая моя, – сказала Екатерина. – Встаньте и утрите слезы. Ваш супруг жив. И судьба его находится в ваших руках…

Эти руки были бледны и слабы.

– Пойдите к нему. Поговорите, как говорили со мной. Скажите, что у него лишь один путь. Пусть примет веру истинную, пусть преклонит голову перед Господом и папой… и будет спасен, телом и бессмертною душой.

Екатерина перекрестилась.

– Да, матушка, – только и сумела ответить Маргарита.

Ей вновь было страшно.

И неловко.

Она при живом воображении своем сразу представила себя, запертую, ожидающую смерти… и единственное спасение от нее – отречение от католической веры… и сердце Маргариты оборвалось.

Согласилась бы она?

Или предпочла бы смерть, как истинные мученики веры? Увы, Маргарита подозревала, что мученицы из нее не вышло бы. Она слишком любила жизнь. И потому, войдя в покои, в которых заперли несчастного ее супруга, так обратилась к нему:

– Любезный Генрих…

Он, сперва отшатнувшийся от двери, решив, что пришли верные королю люди, дабы забрать его жизнь, увидев Маргариту, скривился:

– Что вы здесь делаете?

Теперь она, в измятом платье, растрепанная, была ему особенно неприятна. Глядя на нее, Генрих видел не женщину, но нечто в высшей степени отвратительное, дочь дьяволицы.

Отродье тьмы.

– Пытаюсь спасти вас. – Маргарита встала на колени. – Я беседовала с матушкой, и она обещала, что вам оставят жизнь, если вы проявите благоразумие… если вы отречетесь от своих заблуждений…

– Своей веры…

– Заблуждений, – упрямо повторила Маргарита. – И вернетесь в лоно католической церкви. Тогда и вера, и Господь, и я сама стану вам защитой…

– Я согласен.

Он, проведший взаперти без малого час – и час этот показался ему вечностью, – успел представить тысячу смертей, одна ужасней другой. И проклял тот час, когда ведомый жадностью, поддался на матушкины уговоры.

Будь она жива…

Маргарита растерялась. Она готовилась к тому, что уговаривать супруга придется долго, и искала новые и новые аргументы, он же… он и не пытался возражать. И сейчас, растерянный и слабый, был ей неприятен.

– Идите. – Генрих вспомнил, что он король, пусть и королевство его было далеко, а верных подданных и вовсе, быть может, не осталось. Разве что нелепая его супруга. – Ну же, вставайте… идите… скажите ей, что я принимаю ее условия…

Вялый взмах руки, слабое подобие повелевающего жеста…

– Идите… скорей… я устал ждать.

Он повернулся к Маргарите спиной.

Далматов не чувствовал себя женатым.

Безумное решение, но почему-то не вызывало желания немедленно его отменить. В принципе отменить. И призрак Варвары поблек.

Интересное дело. Штамп в паспорте как метод избавиться от приворота.

Он хихикнул, а потом не выдержал, рассмеялся во весь голос. Люди смотрели на него с недоумением, должно быть, завидовали, что он может позволить себе этот смех, без видимой причины.

Весело.

Ведь не собирался, а тут… с другой стороны, разводы еще никто не отменял, хотя самому Далматову мысль о разводе была неприятна.

Он дошел до магазинчика, небольшого, но на диво уютного. За стеклом витрины выстроился десяток разномастных тортов и тортиков, и Далматов почти всерьез озаботился проблемой выбора, хотя и подозревал, что ничего из представленного ассортимента съесть не сможет.

Но тут зазвонил телефон.

– Привет, – в трубке раздался тоненький Варварин голосок.

– И тебе привет. – Далматов указал на крайний торт, огромный, темный и украшенный розами из белого шоколада. Торт был достаточно внушительным, чтобы понравиться тетке из загса.

– А вы куда пропали? Тебя нет…

…и девочку это опечалило.

– И так грустно стало, – сказала Варвара, оправдывая догадку. – Уехали…

– Да.

Торт продавщица доставала медленно, и выражение лица у нее при том было весьма торжественным, точно она догадывалась, по какому именно поводу торт понадобился.

– А меня не взяли. – Капризные нотки и наверняка надутые губки, и прядочку на пальчик наматывает. Девочка-куколка…

– Не взяли, – весело согласился Далматов.

– Почему?

– А зачем ты нам здесь?

– «Здесь» – это где?

– На твоей исторической родине. – Далматов смотрел, как торт накрывают прозрачной крышкой, а затем ловко перевязывают бечевкой.