В бору всегда тихо и торжественно. Тихо было и тогда, когда я после мучительных месяцев, казавшихся мне долгими годами, вступил, как в храм, в сень заветного бора…»

Да, нет больше на свете бора, зеленого храма, отогревшего застывшую душу беженца с Большого проспекта. Боль этой утраты вдохновляет художника писать картины, призывая соотечественников спасать гибнущие деревни и старинные города, монастыри и церкви, заповедные леса, все, что зовется одним словом – Россия. Из Гребло восходит серия картин Глазунова, где изображены порушенные церкви со сбитыми куполами и крестами, брошенные избы посреди полей, нищенски одетые мужики и бабы на портретах, все это из его военного детства, Гребло.

Приезжал Григорий Скородумов в 1995 году в Москву не за песнями. Будучи на несколько лет моложе Ильи Сергеевича, выглядит глубоким стариком. Приехал, чтобы попросить деньги на сеть, старая совсем износилась, без рыбы есть нечего, кроме картошки, жить тяжело, как в годы войны… Дал ему Глазунов – на хорошую сеть, чему я был свидетелем.

Лет двадцать назад, создавая фильм, операторы засняли на пленку эпизод, как молодой Илья Сергеевич в белой рубахе сидит в лодке и гребет к берегу, где у озера Великого ждет его пожилая крестьянка. Она бросается к нему навстречу, широко раскрыв руки, горячо обнимая, как сына.

Конечно, это был эпизод инсценированный, подстроенный авторами фильма, но действующие лица, Илья Глазунов и Марфа Скородумова, сыграли как актеры, потому что им ничего не нужно было изображать, просто в момент съемки они забыли о свидетелях, каждый из них вспомнил о былом, давнем, пережитом.

О годах в Гребло Глазунов написал подробно: как работал пастухом, ходил по льду озера в школу, как ловили дезертира, на которого охотились, словно на волка. Сняв один сапог, загнанный дезертир, оттянув большим пальцем босой ноги курок винтовки, застрелился у всех на глазах. Илья увидел его крупную, белую, чистую, как после бани, ногу. Такая же белая, только маленькая нога у покойной Настасьи Филипповны высовывается из-под простыни на иллюстрации Ильи Сергеевича к роману…

Довелось в деревне зарабатывать «трудодни», колотить лен со взрослыми, получить в счет оплаты муку, насыпанную в две наволочки с инициалами «И. Г.», вышитыми рукой мамы.

Не приехала она к сыночку, как обещала. Последним ее произнесенным словом, как писала тетя Ася, было его имя.

Оглушенный известием, Илья не заплакал, пошел к озеру, сел в лодку, взял в руки весла и поплыл. Ему казалось, что утешает душу шепот тростника, шум волн, густые облака и птицы, чьи крики так похожи на человеческую речь.

Почти каждый день приходили в Гребло письма. «Духовная пуповина», как выразился Илья Сергеевич, не оборвалась. Как ни странно, но почта работала довольно исправно, из Ленинграда по «Дороге жизни» поступали посылки с книгами, среди них были «Божественная комедия», хрестоматия по русской литературе, много других. Эту хрестоматию попросил у ученика директор школы и не вернул, полагая, очевидно, что она должна служить не одному ученику, а всей деревенской школе.

И в этой школе Илья безнадежно влюбился, сразу в двух девочек. Одну звали Лена, другую помнит по фамилии – Смирнова. В любви не признавался. «Страдал молча». Чувства скрыть не мог в классе, где учились вместе мальчики и девочки. Ему выговаривали, наблюдая за реакцией: «А ты в Ленку влюбился!».

Однажды прислал дядя дорогой подарок – пневматическое ружье с пульками. Из него охотился на воробьев. Случайно в лесу попал в трясогузку. «Ты бы хоть на ворон охотился», – укорял в письме с фронта Михаил Федорович племянника, попрекая тем, что убил трясогузочку. Таким образом заочно воспитывал мальчика, советовал рисовать людей не только когда они позируют, но и в характерной их позе.

Еще запомнилась услышанная в деревне частушка всего в две строчки:

* * *

Первой уехала из Гребло Ксения Евгеньевна, к мужу, должность которого позволяла жить вместе с женой в прифронтовой полосе. Как известно, блокада была прорвана в начале 1943 года, окончательно снята в начале 1944 года. Дядя Миша приехал за Ильей сам. Но повез его не прямиком домой, а кружным путем, через Москву.

Таким образом, летом 1944 года оказался Илья Глазунов впервые в столице, поселившись с дядей и тетей в гостинице «Новомосковская», ставшей позднее «Балчугом». Это значит, в четырнадцать лет жил в самом центре, напротив Кремля.

То было радостное время салютов по случаю освобождения городов, побед на фронте. Глазам предстал мир, совсем не похожий на Ленинград, поразивший древностью и красотой церквей, кривизной улиц и переулков. Не сломана была тогда каменная стена Китай-города, тянувшаяся вдоль Москвы-реки, сохранялись переулки Зарядья, Собачья площадка на Арбате… Начавшемуся до войны тотальному уничтожению Зарядья радовался бывший житель этого урочища, известный писатель Леонид Леонов. Этот выраженный им публично, в очерке, позорный восторг в будущем не простил классику Илья Глазунов…

Рядом с улицей Балчуг начинались улицы и переулки не тронутого почти революцией Замоскворечья. Однажды Илья заблудился в переулках, долго не мог найти дороги к гостинице. В Москве у него усилилось заикание, которым заболел после блокады, он стеснялся обращаться с вопросами к незнакомым людям. Пришлось лечиться в поликлинике. Бывало, покупал билет в кино, а билетеры его одного не пускали без взрослых, такой был тогда порядок.

По делам службы дядя уехал, забрав жену, оставив племянника одного в гостинице, так что впервые Илья жил один, как взрослый, имея деньги на карманные расходы, обедая в столовой для фронтовиков.

Конечно, побывал на Красной площади, где стоял замаскированный мавзолей. ГУМ как магазин не функционировал, превращенный в годы индустриализации в чиновничий заповедник. Ворота в Кремль со времен Ленина были наглухо закрыты для посетителей.

«…приехав в Москву после новгородской тишины, я был поражен рокочущей силой Кремля, который ежевечерне праздновал салютом новые и новые победы нашей армии», – это строчки из журнальной публикации 1966 года.

Все внимание приковал Василий Блаженный, поразивший воображение невиданной архитектурой времен Ивана Грозного. Ничего подобного в Ленинграде не было, как не было шатровых церквей.

Много слов посвятил этому собору художник, пленившийся буйством каменных цветов.

«Твой каменный прекрасный букет благоухает древними поверьями, и навсегда отныне запомнится Москва этим яростным дерзанием русского гения».

Так, конечно, сказать и подумать автор не мог летом 1944 года, но чувство любви к древней Москве, допетровской архитектуре и искусству зародилось, бесспорно, тогда. Ведь для любви не нужно правильных слов и тем более формулировок, явившихся в обилии потом, когда сочинялась «Дорога к тебе», то есть к родине, России.

* * *

Каждую полночь радио играло новый гимн Советского Союза, пришедший на смену «Интернационалу». Отныне в конце и начале передач самая мощная на земле радиостанция имени Коминтерна во время исполнения государственного гимна в эфире не призывала пролетариат на смертный бой, чтобы «весь мир насилья разрушить до основания», а затем на месте руин построить «наш новый мир», то есть коммунизм. Отныне в гимне звучали слова не только о Ленине, Сталине, партии, армии, но и о «Великой Руси», которая сплотила навеки вокруг себя свободные республики.