– Но ведь Шемякин попирает имя Веласкеса! Нельзя одновременно любить Сатану и Христа! Блока и Маяковского! У шемякинского Петра голова, как прыщик, разве может он нравиться?

– Я говорю посетителям, что это Петр Первый с точки зрения Шемякина…

– А ваше мнение?

– Мое мнение публику не интересует.

– Меня интересует…

Для Глазунова то был не праздный вопрос, ему хотелось знать, кто будет представлять его картины, он не мог допустить, чтобы это делали равнодушные или даже враждебно настроенные к нему искусствоведы. Директор Манежа пыталась объяснить, что сотрудникам не положено высказывать личное отношение, не должны они кого-то любить.

С таким подходом Илья Сергеевич никак согласиться не мог, поэтому произнес минут на двадцать страстный монолог о своем понимании искусства и роли искусствоведов, выразив к ним давнее негативное отношение. Таким образом начался первый диспут, предваряющий предстоящие выступления с трибуны Манежа.

– Нет объективности в искусстве! Если объективно, то скульптуры Шемякина надо выбросить на помойку, потому что это груда металлолома!

– Я не могу содержать в штате и тех, кто любит авангард, и тех, кто за реализм, и тех, кто поклоняется импрессионистам. У меня осталось только два экскурсовода, и тем нечем платить, – попыталась внести ясность директор зала.

Но довод этот мгновенно был отброшен.

– Нет, она должна любить или ненавидеть! Нельзя сказать, что сын, подсматривающий, как мать моется в ванне, такой же достойный человек, как сын, по утрам приносящий матери букет роз. Один – мерзавец, другой – хороший. И у нас в академии искусствоведение – самое слабое звено. Учат описывать: «Свет, падающий по диагонали, высвечивает…», «Вишневый плащ мадонны контрастирует»… Они фотографируют, а что на картине – не понимают. И вторая подлая теория. Для нашего времени хорош Шемякин. Для начала XX века хорош знаменитый художник Филонов. У каждого времени своя стезя. Каждый хорош. Это растление до мозга костей. У них нет своей точки зрения. Что прикажете? Они выполняют социальный заказ, который партия внедряла. Нет Ленина. Пишет наш студент Сергия Радонежского. Спрашиваю, в каком он веке жил? Не знает! Как же можно писать! Была одна конъюнктура, коммунистическая, теперь другая, религиозная. Все в церковь пошли. Стоят со свечками. Какой рукой креститься, не знают. Из карманов партбилеты торчат. Поэтому я спрашиваю: кого любите? Кто ваш друг? Есть точка зрения. Есть Добро и Зло. Задача критики – нести точку зрения, но только одну из них. Нельзя сказать, что у меня есть удивительная подруга: она с финнов берет за ночь сто долларов, такая чудная, очаровательная. Сама чистота! И одновременно говорить, что у меня есть замечательная подруга: она в монастырь пошла. Я их обоих люблю, обе чудные девчонки. Нельзя так. Эта – проститутка. Эта – монахиня. Кого вы любите? Проститутку или монахиню?

Не дождавшись, что скажет обескураженная напором экскурсовод, сам же ответил за нее:

– Если придут на экскурсию монахи, скажу, люблю монахиню, если придут проститутки, скажу, люблю проститутку. А если придут кастраты, скажу, что все это пошлость. Вот это и есть советская критика. Разве можно работать в Манеже и быть объективным? Свой взгляд всегда прорывается. Я, кого люблю и кого ненавижу, не скрываю. Она учится на факультете у Глеба Павлова, это мой друг. Но они все описывают! И у нас в Москве учат так же. Возьмем «Распятие» Рубенса из Эрмитажа. И «Распятие» из коллекции Остроухова, XIV век. «Несколько усложненный фон…», «Условность форм…» Все! Господи! Здесь, в русской иконе, все подано как величайшая трагедия. А в картине просто снимают с креста погибшего человека. У Ренессанса нет образа Христа, нет, потому что его художники выполняли социальный заказ. У Веронезе тоже нет… И у нас в России в XIX веке так было. Достоевский написал о «Тайной вечере» Ге: неужели после такой обычной пирушки один идет доносить на Бога, неужели апостолы сидели, как простые люди, неужели две тысячи лет человеческой истории из этой вечери могло произойти? (Дословно у Достоевского: «Всмотритесь внимательно: это обыкновенная ссора весьма обыкновенных людей. Вот сидит Христос, но разве это Христос? Это, может быть, и очень добрый молодой человек, очень огорченный встречей с Иудой, который тут же стоит и одевается, чтобы идти доносить, но не тот Христос, которого мы знаем…») Ге на это подбивал Лев Толстой. Он писал, что из революционного движения всегда доносчики выходят. Море крови двигалось. А они кричали: «Долой самодержавие!».

Не берусь судить, прав Глазунов или ошибается. Я так пространно цитирую, чтобы показать то, что меня больше всего поражает: убежденность, страстность, воинственность, эрудированность, информированность, в конечном счете духовность художника. Спорит, как в юности, когда стремился стать мастером высокого искусства, познать тайны творчества и души. Сколько с тех пор прошло лет? Сорок! Как его сверстники за это время состарились, утихли, угас их интерес к спорам и к жизни. Глазунов не утратил охоты к чтению книг по всем гуманитарным проблемам, к обсуждению этических и нравственных, других теоретических тем.

– Для меня трагедия – у нас нет искусствоведов, неподкупных, свободных. У нас есть банды, которые принадлежат к определенным группам. Они от их имени судят и рядят. Вот, например, Мария Чегодаева. Ненавидит меня. Она будет писать все что угодно против Глазунова. Другой критик – друг Аникушина. Тот всех за него сметет. Даже Микеланджело. Когда-то был Павел Муратов, потом Борис Виппер… Кто сейчас? Что, все дураки стали, умных нет? Россия – самая талантливая страна во всем мире. Точки зрения нет! Убили понятие. Искусствовед сейчас тот, кто все жрет. Дали котлету – жрет. Улитку – жрет. А это как раз и есть смерть. Это их партия внедряла. – Последовал выпад в сторону профессора Анатолия Бондаренко, в недавнем прошлом преподававшего марксизм-ленинизм, привыкшего к таким высказываниям друга. – Отсутствие мнения! Все есть и ничего нет. Так же, как у любимого Анатолием Алексеевичем Шилова, Александра Максовича. Мне непонятно, какой на портрете человек. Добрый или злой. Все есть, и ничего нет. Очень плохо, с моей точки зрения. Дай Бог Александру Максовичу здоровья. Этот мой разговор с вами – часть моей деятельности…

Да, так оно и было, с этого страстного монолога началась тяжелая работа, которая ожидала Глазунова. Я услышал первые громовые раскаты грозы, что прогнозировалась под сводами Манежа в ноябре-декабре.

* * *

Наступила пауза, Глазунов потянулся к пачке «Мальборо». Воспользовавшись тишиной, я решил задать экскурсоводу вопрос, чтобы поставить точку в затянувшейся дискуссии.

– Нравится вам живопись Глазунова?

– Не стесняйтесь, милая, – подбодрил художник девушку. Но она ушла от прямого ответа:

– Я вам совершенно честно скажу: проводить экскурсии – это моя работа.

– Я не о работе спрашиваю!

– Я на работе!

От услуг штатных экскурсоводов отказались. Из Москвы было решено командировать в Манеж студентов факультета искусствоведения академии.