художника служит ему для того, чтобы писать, как видение охотника служит для того, чтобы охотиться.

«Когда Ленин во время войны 1914 года читал лекции русским эмигрантам, – рассказывал один владелец автомастерской из Кассиса, – одну из них он читал здесь; надо вам сказать, что у меня тогда не было мастерской, было только бистро и большой зал, но место у меня было хорошее. Когда пришел инспектор от фирмы «Шелл», он сразу сообразил, что тут можно продавать бензин, и установил бензоколонку, вот она, вы ее видите, тогда я и открыл автомастерскую. Однажды, это было еще до мастерской, приходил сюда художник, Ренуар. Он писал большую картину. Я сказал себе: «Надо бы посмотреть…» Там были голые женщины, они купались, но место было совсем другое. Не знаю, на что он смотрел, но он все изменил». Синева моря в «Прачках» преобразовалась в ручей. Чтобы на дереве зазеленела листва, дерево высасывает соки из земли; Ренуар пользовался окружающим миром, чтобы оплодотворить свою картину, как пятьюдесятью годами раньше – чтобы освободиться от Курбе. Его видение не сводилось к рассматриванию моря; в нем происходила незаметная снаружи работа по переделке мира, к которому принадлежала эта глубокая синева, воспринятая им во всей ее необъятности.

Художник обладает особым «зрением», но не в пятнадцать лет; и сколько дней нужно писателю, чтобы заговорить собственным голосом? Независимое видение величайших художников, явленное в последних работах Ренуара, последних работах Тициана, последних работах Халса, напоминает внутренний голос глухого Бетховена. Это видение позволяет им оставаться собой, когда они начинают слепнуть.

II

Если видение художника не сводимо к видению всех остальных людей, то это происходит потому, что оно изначально руководствуется картинами и статуями, то есть миром искусства. Показательно, что ни один большой художник, если судить по имеющимся мемуарам, не осознал свое призвание иначе, нежели пережив эмоциональное потрясение перед каким-либо произведением искусства: писатель – перед театральной постановкой или чтением стихотворения, музыкант – перед прослушиванием музыки, художник – перед созерцанием картины. Вы не встретите человека, взволнованного зрелищем или драмой, которого охватит желание выразить свои чувства, и это ему удастся. «Я тоже буду художником!» – этой фразой можно выразить суть любого страстного поиска призвания. Согласно легендарным биографиям, Чимабуэ восхищался пастухом Джотто, писавшим баранов; согласно правдивым биографиям, любовь к живописи внушили Джотто не бараны, а картины самого Чимабуэ. Художником становится человек, на которого в ранней юности произведения искусства произвели более сильное впечатление, чем вещи, которые они изображают, а возможно, вещи как таковые.

Ни один художник не совершил переход от своих детских рисунков к настоящему творчеству. Художники ведут свое происхождение не из детства, а из конфликта с чужими авторитетами: не из своего бесформенного мира, а из борьбы против формы, навязанной миру другими. В молодости Микеланджело, Эль Греко и Рембрандт имитируют мастеров; Рафаэль имитирует, и Пуссен, и Веласкес, и Гойя, и Делакруа, и Мане, и Сезанн, и многие другие. В том случае, если мы располагаем документами, позволяющими проследить за истоками творчества художника, скульптора или любого представителя творческих профессий, мы обнаруживаем не мечту и не крик, впоследствии подвергнутые упорядочиванию, а мечты, крики или безмятежность совершенно другого художника. В периоды, когда отвергается предшествующее искусство, перестают рождаться гении, и это длится годами; трудно ходить по пустоте. Если цивилизация порывает с имеющимся в ее распоряжении стилем, она сталкивается с небытием: буддизм, которому хватало сил, чтобы преобразить Азию, нашел лицо своего Просветленного, поколение за поколением меняя облик Аполлона. Какой бы глубиной ни отличалась правда, которую жаждет высказать художник, если у него нет ничего, кроме нее, он останется нем.

Немногие голоса рассказывали о человеческой боли на языке, который был слышен тем, кто страдал от этой боли, зато их быстро услышала толпа. Обаяние христианства поначалу не было связано с Царствием Небесным: на картинах первых христианских художников меньше изображений рая, чем крестов. Христианство было основано на том, что больше всего нуждалось в осмыслении, – на страдании. Античное страдание – это, как правило, ужасающее одиночество, которое мы обнаруживаем в тех местах, откуда исчез буддизм: наверное, Рим походил на крупные китайские города умирающей империи, населенные своими отверженными, которые на фоне бесконечного равнодушия окружающих несли свою бесцельную и бессмысленную боль и за тридцать лет проказы, сифилиса и туберкулеза полностью исчерпали свою ярость против существования в этом мире. Иов на навозной куче – но без Господа. Запад, не смевший пройти мимо горя, не зажмурив глаз, перестал понимать, что нищий, униженный, калека и раб нуждается в чем-то еще более важном, чем возможность перенестись в иной мир: в избавлении от абсурда и безнадежного одиночества боли. Первая же христианская проповедь в Риме была обречена на успех, потому что говорила рабыне, дочери раба, не понимающей, зачем родился и почему умирает ее ребенок: «Иисус, Сын Божий, принял мученическую смерть на Голгофе, чтобы ты больше не была одна перед лицом смертной тоски». Но даже толпы брошенных на растерзание диким зверям – потому что предпочитали растерзание дикими зверями абсурду бытия, – а позже великое множество обращенных на протяжении столетий не умели найти для выражения своего бога иных форм, кроме созданных их убийцами.

Каждое новое Откровение приводит искусство к грандиозной каталепсии; христианство и буддизм поначалу слепы, а революционеры смотрят на себя глазами своих казненных противников…

Мы понятия не имеем, кем мог бы стать большой художник, никогда не видевший ни одного произведения искусства и наблюдавший исключительно те формы, которые существуют в реальной жизни. Проблема первопричины не является специфически присущей только искусству. Если у нас и есть представления о рисунках питекантропов, то лишь самые смутные. Судя по всему, в основе культуры древнейших цивилизаций лежали как знаки экспрессии (шумерская статуэтка, скульптуры с Киклад и из Мохенджо-Даро), так и декор, в том числе в виде геометрических фигур, – первые проявления творческого гения человека. Но мастерство изготовления декоративных произведений заставляет нас заподозрить, что за цивилизацией, стремящейся вырваться из хаоса, возможно, стояла еще одна цивилизация. Но ни в одной из зарождающихся цивилизаций – несмотря на то, что рисовать силуэты было нетрудно, просто обводя тени, не говоря уже о том, что позже появилась техника слепка, – искусство не шло от человека к богу, а всегда шло от бога – или от сакрального – к человеку. В поисках самых ранних образцов искусства мы добираемся до порога доисторических времен. Какой художник, посмотрев на бизона из пещер Альтамиры, не распознает в нем признаков отточенного стиля? В наскальных рисунках из Родезии, также датируемых доисторическими временами, виден канон не менее строгий, чем в византийском искусстве…