вспомнив, что между нами было, нашего ребенка, наше будущее. Ты никогда не задумывалась, что я горюю по твоей матери? Она была моей семьей.

Он обхватывает руками голову и кричит во весь голос:

– Мы были одной семьей. А теперь все рухнуло.

Он всхлипывает, и у него трясутся плечи.

Если я начну его успокаивать, то подам надежду, но я не застрахована от страданий. Конечно, он расстроен из-за мамы, но я не позволю на себя давить.

– Я знаю, как все это тяжело, Роберт, видит бог. Но здесь тебе делать нечего. Это точно.

Он поднимает на меня глаза, и я вижу в них настоящие боль и обиду. Я дергаю заусенец на большом пальце, и появляются капельки крови.

– Мне очень жаль, Соф. Поверь, я никогда ни о чем не жалел больше, чем о том, что потерял тебя. Не смог поддержать тебя в горе. Теперь все рухнуло. Может, попробуем еще раз?

Он умоляет, и на лице его написано отчаяние.

– Вернись. Я брошу пить, обещаю. Я изменюсь. Только ты можешь мне помочь – я знаю, ты тоже этого хочешь. Ты еще меня любишь, даже после всего, что я сделал.

Замешательство приводит меня в ярость. Несмотря на принесенное мне горе, я не хочу причинять ему боль и чувствую себя в ловушке.

– Я тебя не люблю. Прости, Роберт. Уходи.

Но он не пытается встать с дивана. Он просто сидит там, варясь в хмельной слезливости.

– Прости, что напугал тебя вчера ночью. Я видел вас вчера на пристани и проследил до его дома. Я ждал всю ночь, а потом, когда ты гуляла по пляжу, мне отчаянно хотелось поговорить с тобой наедине. Но я боялся, что он вмешается, и запаниковал. Я испугался стычки. Мне просто нужно было с тобой связаться. Но вместо этого я убежал. Так же, как и ты.

Тошнота, вызванная его появлением, поднимается, и я несусь в ванную, запирая за собой дверь, и только успеваю добраться до туалета. Из глаз текут слезы, меня рвет оттого, что он подглядывал за нами, как какой-то извращенец. Я не разглядела фигуру, бегущую вчера ночью по берегу, но никогда бы не подумала, что это он.

Желудок пустеет и успокаивается, рвота прекращается. Я сижу на полу на холодной плитке и дрожу. Позвать на помощь не могу – никто не услышит. Телефона с собой нет. Ловушка захлопнулась. Я обхватываю колени и тихо всхлипываю от беспомощности и злости. Нужно это прекратить. Положить конец так, чтобы он понял.

Слышу, как Роберт шарит по кухонным шкафам, потом заглядывает в холодильник, и раздается характерный звон бутылки. Опять пьет.

Кажется, прошла целая вечность, когда все стихает. Может, вовсе и недолго, но у меня нет возможности следить за временем.

На потолке бьется о светильник бабочка, потом находит небольшое матовое окошко. Открыв его, я выпускаю ее на свободу в закатное небо, где ветерок уносит ее вдаль. Вот что мне нужно. Роберту меня не удержать.

Я прижимаюсь ухом к двери ванной. Тишина. Осторожно отодвигаю задвижку. Неужели она скрипит или мне кажется? Я так зла, что он осмелился явиться сюда. Испортил отпуск, устроил засаду, доказав, что все его заявления о том, что он изменился, – ложь. Хорошо, что я от него ушла. Ему давно пора понять, что пути назад нет. Я не хочу прятаться в собственной квартире, как испуганная мышь.

Я распахиваю дверь ванной, подхлестываемая храбростью. Двери террасы все еще открыты, ветер задувает шторы внутрь, на столе замечаю свой телефон. Диван пуст. Роберта в гостиной нет. Вижу его ноги, свисающие с кровати, и слышу храп. Роберт спит, лежа на спине, прижимая к груди мое свернутое платье. Я проникаюсь последним всплеском сочувствия, прежде чем гнев уносит его прочь.

– Роберт, проснись. Уходи.

Я крепко встряхиваю его. Он неуверенно шевелится, протирая затуманенные глаза, кажется, начинается похмелье. Он протягивает мне руку, но я ее отталкиваю.

– Хватит, я серьезно. Выметайся. Сейчас же.

По его лицу текут слезы, но я устала от сцен. Пусть делает все что хочет. Орет, рыдает, толкает – моих чувств это не меняет. Я ненавижу себя за то, что прячусь в ванной, за слабость, когда на самом деле слаб он, а не я.

Я иду через гостиную и, распахнув входную дверь, наблюдаю, как он пытается подняться на ноги. Удивляюсь, когда он идет к двери, но, выйдя, оборачивается. Я крепко держу дверь – ему нечего делать в моей квартире.

– Прости, Соф. За это и вообще за все.

Он запускает руки в песочного цвета волосы. На его щеках появляются ямочки, которые я когда-то так любила, он пытается тепло улыбнуться.

– Я докажу тебе, что могу измениться, обещаю.

– Не вижу смысла, Роберт. Твои дела меня больше не касаются.

– Как ты можешь так говорить, откуда этот холод? После всего, через что мы прошли вместе. После малыша. Ты совсем не вспоминаешь о нашем ребенке? – кричит он, в отчаянии повышая голос.

Меня ранят его слова. Я быстро теряю и энергию, и решительность. Почувствовав мою боль, беззащитность, он делает шаг ко мне, кладет руки на плечи и притягивает к себе. Я позволяю себя обнять. Его губы находят мои. Проходит доля секунды, и я соображаю, что происходит.

– Роберт, нет!

Я осторожно высвобождаюсь из его объятий, говоря тихо, но твердо:

– Ты прекрасно знаешь, что между нами все кончено. Отправляйся домой. Оставаться здесь нет смысла. Я не передумаю.

Сердце колотится от моего упорства, но я не чувствую за собой победы. Его лицо вспыхивает от ярости, и на мгновение я упираюсь в его ладонь, не двигаясь с места. Роберт не привык, что ему перечат, и потрясен до глубины души. Он пятится, раненый, удрученный, осознав наконец, что все кончено. Он поднимает голову, гордость не позволяет ему позориться дальше.

Я смотрю ему вслед: он уходит как ни в чем не бывало, быстро шагая по дорожке. Я выдыхаю с облегчением и с отвращением качаю головой. Касаюсь губ, и мне почти хочется расхохотаться, когда я вижу, как вдали исчезает трагический силуэт из прошлого. Я не сомневаюсь, что это было прощание. И чтобы убедиться, что это действительно так, я подам заявление в лондонскую полицию, чтобы он больше меня не тревожил. Запрещаю со мной так обращаться. Для него пути назад нет. Я двигаюсь только вперед.

Ловлю себя на том, что улыбаюсь, прислонившись к дверному косяку, хотя чувствую слезы на глазах: свобода. Глядя в чернильно-черное небо, любуюсь, как