«Задувающий ветер непогоды, от которой не спасут ни золото, ни ранг, ни пещерное убежище, заставляет глобально крикнуть людям – всеми средствами сопротивляйтесь ей, берегите будущность ваших малюток, все вместе и каждый порознь – защищайтесь!»

– Лучше бы все вместе, – сказал он, когда я обратил внимание на эту цитату.

Но как? Реально ли такое?

С трудом выговорил я, а все же выговорил, что надежды на обсуждение «на диктатурно-мировом уровне» и тем более устранение таким образом «сугубо амбициозных претензий бессмысленной нацгордыни» могут оказаться эфемерными.

В ответ на это Леонид Максимович заметно и резко помрачнел. Проронив затем, что надежда всегда умирает последней, признался:

– Все больше становлюсь пессимистом.

Насколько я понял, усилен был этот пессимизм, доходящий, по его выражению, «до отчаяния обреченности», едва ли не в решающей степени распадом нашей страны и всем остальным, что у нас за последнее время происходит.

На мой вопрос, как относится к официально провозглашенному новыми властями лозунгу возрождения России, он поморщился:

– Опять выставили приманку одностороннего и безудержного материального обогащения, разжигают алчные страсти, а о душе и о будущем потомков своих не думают.

Вспомнились его слова про начало «генеральной перестройки человеческого бытия на новый лад, когда прежний движитель прогресса, чисто эгоистический импульс материального самообогащения, сменится желанным, при равном для всех достатке, импульсом обогащения духовного».

Это было сказано в свое время о нашей стране. Увы, начатое взорвано…

– А между тем надо бы стихию собственнических страстей поумеривать, внушая и отдельному человеку, и целым странам: если не хотите погибнуть, сдерживайте хватательные рефлексы, самоограничивайтесь.

Хлеб, тепло, одежда, обувь,

Лев Толстой да лес густой.

Об ином мечтать не пробуй!

Все иное – звук пустой.

– Чье это, Леонид Максимович?

– Вроде бы у Николая Асеева после смерти в бумагах нашли. Мне нравится… Раньше так называемые блатные говаривали: жадность фрайера погубит. А вот она теперь всех нас погубит, всех. Вы знаете, что в результате неимоверных человеческих стараний сейчас ежесуточно исчезают уже два-три вида земной флоры и фауны? Это значит, в течение ближайших двадцати – тридцати лет может погибнуть до четверти всех видов живого. Столько же, сколько исчезло за предыдущие 60 миллионов лет! Каково?…

* * *

Да, эта тема – судьба человечества – была сквозной и главной во всех наших разговорах. Так он хотел. Я же после неудачных первых попыток долго не лез с иными вопросами, мелкость которых на фоне вселенских его размышлений была очевидна. Лишь когда после курса лечения и в связи с наступавшим юбилеем его выписали из больницы, когда на какое-то время он пободрел и голос почти пришел в норму, решился кое о чем спросить.

Один мой коллега, прочитав публикацию о встрече с Леоновым, сказал:

– А знаешь, мама моя чуть не вышла замуж за Леонида Максимовича. Это в 21-м или 22-м году, он тогда вернулся в Москву после Гражданской войны. И не состоялась свадьба только потому, что мама поставила категорическое условие – венчаться в церкви, а он не захотел. Наверное, поскольку ведь был красноармейцем. Ты спроси, если опять с ним увидишься, помнит ли он Марусю, с которой в юности у него была любовь.

– Помню, конечно, – был ответ, сопровождавшийся в свою очередь вопросительным взглядом.

– А не поженились в самом деле из-за того, что вы отказались венчаться?

– Э, нет, тут совсем другое. Сейчас вам расскажу. Я действительно как раз из Красной Армии только что демобилизовался. Мытарился по Москве без угла, жил кое-где и кое-как. Устроился наконец учеником к слесарю и поселился у него на чердаке. Там и спальня, и кабинет, и мастерская – все вместе для меня было. А с Марусей мы тогда стали встречаться. Целовались, да, как водится, гуляли по улицам, но к себе избегал ее приводить. А потом неожиданно как-то попала она в мое чердачное обиталище в разгар работы и увидела руки мои. Черные, в масле, заскорузлые. И, знаете, отшатнулась, и глаза у нее стали растерянные. Испугалась моих рук! Ну про какое венчание после этого мог быть разговор?

Он помолчал и добавил:

– Вот через некоторое время, когда у меня первая книжка вышла, отношение ко мне изменилось. Не только у нее, у многих. Как же, писатель. Но теперь уже поздно было…

А я подумал: настоящая новелла, ненаписанный рассказ.

* * *

Дальше приведу некоторые высказывания Леонова, а также свои наблюдения – бегло, вразброс, как запомнилось.

* * *

В маленькой больничной комнате на одного (слово «палата» тут никак не подходит), когда я приходил, было включено радио. Видимо, оно заменяло ему чтение, возможности которого теперь был лишен. Но меня удивило его замечание, что раньше, оказывается, он даже писал часто при негромко включенном радио, что «создавало привычный звуковой фон, а на прочее внимания не обращал».

* * *

– Как оно бывает? Сидят, скажем, Державин, Жуковский, Батюшков, выкладывают свои карты. И вдруг вам Пушкин – р-раз: козырного туза! Бито…

* * *

Спрашиваю, помогала ли ему в работе критика, читал ли статьи о своих романах и пьесах.

– Читал, куда денешься. Жена даже собирала вырезки из газет. А насчет помощи… Частенько не понимали меня, вот что, и это хуже всего, когда тебя не понимают.

* * *

– Наша земля кровью пропитана до изнанки земного шара. Думаешь: после такого кровопускания может ли устоять сам генотип народа? А теперь, кажется, Россию вконец добивают.

* * *

– Хотят выжить за счет «третьего мира» – и России, туда же скинутой. Мы повымрем, а они, элитные-то, разместятся. Только это с просчетом расчет…

* * *

– Тяжелый момент у меня был, когда Сталин дал указание разделаться с моей «Метелью». Я знал, что это от самого Сталина идет. Думал, приедут за мной, возьмут, ждал с ночи на ночь. Но самое страшное, пожалуй, даже не это, а вот писать не мог. Когда не можешь писать – это самое страшное.

* * *

– Что же, евреи – великий народ. Тысячелетия, встречая новый год, говорить друг другу: «Следующий год – в Иерусалиме!» – для этого надо быть великим народом.

Сказано было без всякой связи с предыдущим нашим разговором, словно в ответ самому себе. Может, думал при этом, что и русским, разорванным теперь, как никогда, по множеству стран, собираться предстоит долгие годы?

* * *

У меня издавна особое было отношение к «Русскому лесу», который прочел сразу после его выхода, в ранней юности. Родился и вырос в русском лесу, отец – лесничий. И для него, как для всех его коллег, книга Леонова стала событием выдающимся. Помню, отец послал автору большое письмо.