– Леонид Максимович, наверное, лесоводы не вникали тогда в философскую глубину романа, видя в нем лишь мощного соратника в своем неравном единоборстве с лесорубами. Вас разочаровывали их письма, выказывавшие столь поверхностное и сугубо практическое восприятие?

– Нет, представьте себе, радовали. У меня много писем таких собралось, я чувствовал через них ниточки, проникающие в толщу России. Уж не знаю, насколько удалось мне перышком своим противостоять армии чиновников-истребителей, однако к этому я ведь тоже стремился, не только о философии думал.

* * *

Болгарская прорицательница Ванга, у которой он не раз бывал и которой доверял, предсказала ему смерть жены, издание «Пирамиды» – при его жизни, а также успех этой книги.

– Леонид Максимович, вы же православный христианин. Как совместить с Вангой?

Не ответил.

Я понимал «между строк», что вера у него какая-то не совсем ортодоксальная, но впрямую тему Бога затронуть не посмел.

* * *

Одиночество. Почему у меня все время было ощущение внутреннего одиночества его?

Вспоминалось пушкинское о Поэте: «Ты царь: живи один». Невольно приходило и другое: «Каждый умирает в одиночку». Переступая порог леоновской квартиры, мысленно повторял также его собственное: «Здесь с моею болью обитаю я…»

С болью поистине вселенской.

Ставший маленьким, очень усталый и какой-то беззащитный, он сидел в прихожей возле столика с телефоном. То ли ждал звонков, то ли сам собирался звонить.

Именно тут в начале июля состоялся последний наш разговор. Через день я уезжал в отпуск в Подмосковье.

– Вернетесь – встретимся, – сказал он на прощание.

А дальше получилось вот как. Мой отпуск, на протяжении которого я много думал об этом человеке, подходил к концу, когда жена, съездив в Москву, сообщила:

– Звонили от Леонова, он просит тебя приехать.

Это было в субботу, а в понедельник утром мне предстояло уже быть на работе. И я решил: сразу ему и позвоню.

До смерти теперь не прощу себе этого! Надо было мчаться, мчаться к нему немедленно. Что-то хотел же он сказать, если звал. А что – никогда уже не узнаю…

8 августа, в понедельник, придя в 10 утра на работу, действительно сразу позвонил ему. Телефон не отвечал. Но тревоги у меня не возникло – может, спит еще, и я позвонил Наталье Леонидовне, дочери, которая живет рядом. Телефон был занят. Второй, третий, четвертый звонки – всё занято.

Иду на заседание редколлегии. И тут вдруг встает наш корреспондент по Москве и говорит:

– Сейчас был в мэрии, там решают, где хоронить Леонида Леонова.

Я ахнул.

Умер в 4.30 утра. Я позвонил ему в 10.

Опоздал на пять с половиной часов – и навсегда.

Вот оно: не откладывай на завтра то, что надо сделать сейчас. Никакого завтра может просто не быть.

Вместо того чтобы разговаривать с Леоновым, я сел писать некролог о нем…

Здесь можно бы поставить точку, ибо впечатления отличных встреч с великим писателем, подаренные мне жизнью, в основном исчерпаны. Прощание в Центральном Доме литераторов, отпевание в храме Большое Вознесение, известном тем, что венчался тут Пушкин, упокоение в земле Новодевичьего монастыря – это открывает уже иную, посмертную судьбу Леонова.

Однако она неотделима от прижизненного его бытия, равно как от вчерашней, нынешней и завтрашней судьбы России. И, оглядывая мысленно все вкупе, чувствуешь потребность к сказанному что-то добавить.

Вот писал про Леонова, а в голове неотступно билось: да для многих ведь ничего и не значит имя его. Знают однофамильца, прекрасного артиста, может, знают космонавта, – о писателе же, чье творчество составляет славу отечественной словесности, после смерти телевидение и большинство газет ограничились совсем короткими сообщениями. Не слишком людно было и на похоронах.

Что это? Он пережил свое время? Или сказалась сложность его творений, доступных пока в своей бездонной глуби далеко не каждому?

Или это следствие раскола общества и вместе с тем литературы? Мне рассказывали, что несколько известных писателей отказались подписать коллективный некролог, потому что «Леонов – не из нашего союза», ну а уж чтобы проститься пришли – и вовсе ждать не приходилось… Стыдно и больно от сознания чудовищной несправедливости столь суетного подхода к оценке писательского труда! Верится, правда, что по истечении времени политиканство это ничтожное отпадет, как пожухлый лист, и все расставятся, займут свои места в литературе согласно самоценности вклада в нее, а не исходя из того, воевал за белых или за красных, сидел в ГУЛАГе или встречался со Сталиным, был в партии коммунистов или находился в эмиграции.

Хотелось бы верить, что и вкус к истинной литературе в обществе нашем будет падать не беспредельно, что когда-то не с издевкой, а с тоской вспомнит оно свое былое поименование самой читающей страны в мире, что пресловутый «масскульт» потеснится в конце концов перед громадой духа Леонида Леонова, и тогда постижение его станет неизмеримо более массовым.

Но будет все это лишь при одном условии: если будет Россия.

Поспешное и бурное обращение наше во второсортную Америку заставляет вспомнить трагическое признание одного из крупнейших писателей той страны, чем-то близкого, кстати, по складу таланта Леонову, – Уильяма Фолкнера:

«Нет, повторяю, Америке художник не нужен. Америка не нашла для него места – для него, который занимается только проблемами человеческого духа, вместо того чтобы употреблять свою известность на торговлю мылом, или сигаретами, или авторучками, или рекламировать автомобили, морские круизы и курортные отели…»

Вот уж для чего высокий труд Леонова ни при жизни, ни после смерти совершенно непригоден.

– Человек приходит в этот мир с облачком судьбы над головой и уходит прежде, чем облачко развеется.

Вопреки всему верю, что он, русский писатель Леонид Максимович Леонов, никогда не уйдет из этого мира.

Август 1995 г.

Разумеется, каждое поколение читает и будет читать великую книгу по-своему, выделяя наиболее важное для себя. А что прежде всего видится в «Тихом Доне» по прошествии многих десятков лет со времени публикации первых глав?

Мне представилось интересным поговорить об этом с доктором филологических наук, профессором Федором Григорьевичем Бирюковым – старейшим на сегодняшний день исследователем творчества М. А. Шолохова в нашей стране.

Виктор Кожемяко. Я знаю, почти вся ваша многолетняя научная и преподавательская работа была посвящена Шолохову. Читал книги и статьи ваши. Помню, каким событием стала публикация в 1965 году в «Новом мире» Твардовского статьи «Снова о Мелехове», которая шла вразрез с установившейся к тому времени вульгарно-социологической трактовкой «Тихого Дона» и образа главного его, обвинявшегося в «отщепенстве». Вам тогда основательно досталось. Ведь выступили вы против таких официально признанных авторитетов, как Исай Лежнев и Лев Якименко. А их точка зрения, по существу, брала начало в критике Шолохова еще конца 20-х– начала 30-х годов. «Радек обвинял меня в политической неграмотности, в незнании русского мужика и вообще деревни», – вспоминал Михаил Александрович.