бредет по улице обратно к «Негреско», минует массивную тень дворца и выходит на Английскую набережную, ослепительную от света, шума волн и машин. От бликов солнца на воде и голубых металлических стульях кружится голова. Пальмы, выстроившиеся вдоль береговой линии, не дарят ни капли прохлады.

Она медленно следует за ними, как за знаками, указывающими направление к Старой Ницце, Кур-Салея и своему затопленному дворцу.

Первая пальма. От пота рубашка липнет к спине и животу.

Вторая пальма. Фелисите ни о чем не жалеет. Ей хочется верить, что Аделаида будет еще долго страдать. Старая напыщенная индюшка заслужила свою боль.

Третья пальма. По крайней мере, теперь ясно, что нужно ехать в Испанию. Испания – большая страна. Фелисите вытирает с затылка пот, смешанный с кровью.

Четвертая. Сама не зная почему, она замирает у этого дерева. Его ствол кажется ей странным. Она осторожно поднимает глаза к небу, прикрыв их ладонью от раскаленных лучей. Ветви пальмы сухие. Коричневые.

Фелисите осторожно опускает руку и поворачивается к берегу. Обычно голубые стулья, обращенные к морю, забиты пенсионерами, покрытыми маслом для загара. Сейчас они пусты.

В центре стоит один ржавый стул, его краска облупилась и осыпалась. На нем крупная фигура, темный силуэт на фоне света.

Фелисите подходит к нему, как живой мертвец, не то женщина, не то призрак, а может, и то и другое, и точно в замедленной съемке занимает место чуть поодаль от сестры.

Несколько минут они молча наблюдают, как тысячи нагретых тел лежат на пляже, купаются и обгорают, мажутся кремом, на который липнет грубый песок, подтягивают животы под эластичными купальными костюмами и пытаются успокоить детей, которые уже нахлебались воды.

Эгония и Фелисите знают, что им никогда не влиться в эту пеструю толпу. Их ничего не ждет в этом сверкающем мире. Они, близнецы из Мон-Бего, – ворон и черная кошка, которые показываются только по вечерам, ходячие кусочки ночи, дыры в свете, которые люди предпочитают избегать, чтобы забыть о существовании чего-либо, кроме солнца и детских криков.

– Ты осталась в Ницце.

– Да, – отвечает Эгония, не сводя глаз с купающихся.

На пальму позади них садится бабочка с фиолетово-зелеными крыльями.

– Я думала, ты уехала. На этот раз навсегда.

Можете представить этих двоих, бок о бок, после тридцати лет обид, которые выплеснулись гигантским стеблем сквозь продырявленную крышу?

Им следовало поговорить, да. Возможно, вы правы.

Но в чем обвинять друг друга?

В разбитом чайном сервизе?

В исчезновении, которое так и не получило объяснения?

В трех десятках лет молчания?

Рассказать друг другу о горечи, одиночестве и сожалениях, которые одолевают их с той ночи?

Бросьте. Этим двум сестрам никогда не требовалось рассказывать друг другу так много.

Они родились из одного тела, из одной памяти.

Какой смысл в пустой болтовне?

Каждая прекрасно слышит, какие воспоминания приходят к близняшке

словно на галечном пляже

прямо перед ними

гитарист решает спеть

устроить концерт только для них двоих

Я приносила подарки, упаковывала их

вспоминает Фелисите

коробки непривычных для гор оттенков

семена, чтобы кормить в нашем гнезде дроздов

Ты обещала, напоминает Эгония

обещала

и в ожидании я ела

каждый день по голубой конфете, чтобы отсчитывать время

я все съела

а ты не вернулась

я перестала считать

в этот день в августе у меня была загорелая кожа

после лета, проведенного в путешествиях и сборах чая

и груз на сердце

после года вдали от моей овчарни

ты чем-то занималась внизу

столько всего было интереснее меня

твое отсутствие

сестра моя

твое отсутствие, как оторванная конечность

причиняло мне фантомные боли

каждую субботу я ждала твои шаги на тропинке, ведущей к морю

каждый раз тишина отдавалась в моем рту

привкусом железа

вдали от сестры, вдали от матери

в моем воображении ваши улыбки и раскрытые объятия

превращались в упреки

как тебе объяснить

что такое чай в квадратной башне

гримуары, глицинии

ночь

это так далеко от ваших лиственниц, от ваших овец

вскоре после твоего отъезда я ушла в деревню

чтобы найти собственный дом

заброшенный, грязный, сырой, темный

зато мой

главное, без балок под крышей

я продумала все, что нужно было сказать

речь для мамы без упоминания Марин

вычеркнула Марин, чье имя звучало слишком похоже на ее имя

и которую я иногда по ошибке называла мамой

как ребенок по ошибке называет учителя

для тебя

моя сестра, для тебя я подготовила

рассказ о своих приключениях, о множестве сокровищ, привезенных из-за границы

и для вас обеих

хорошо продуманные оправдания

очень мудрые, очень веские

экзамены, домашние задания, учеба

я хотела верить, что вы им поверите

в деревне меня знали как Эгонию

когда я впервые получила это имя

что-то внутри

проснулось

не знаю, как объяснить

я вдруг перестала быть Агонией или

могла стать обеими разом

прекрасная Эгония

почти как название цветка

и именно их мне дарили деревенские парни

каждый день лилии на крыльце

пока моя красота не увяла

и они перестали приносить мне цветы

сменили их на факелы

чтобы сжечь мой дом

когда я приехала, уже стемнело

я забыла, как долго подниматься от моря к Бегума

вскоре я хорошенько это запомню

я думала, мой облик ведьмы

заставит зевак держаться подальше

но быстро поняла свою ошибку

они меня хотели

хотели мою шкуру

пришли за мной, как стая

за окнами горел желтый свет

прямо как в кукольных домиках

с востока на запад длина деревушки была, наверное, метров сто двадцать

это крошечное место, где я родилась

где жителей меньше, чем овец

а еще немного выше

за огромной черной дырой ночи

овчарня

еще до того, как открыть дверь, я знала, что тебя там нет

как знаешь, когда тебе жарко или холодно

мать не двинулась

я решила, она спит

потом я увидела ее портрет, стоящий перед креслом, где она плакала

я вернулась, мама

она не шевелится

прости, что не приехала раньше

зато теперь пробуду целые две недели

она ничего не говорит

что с тобой?

мама, у тебя все хорошо?

да, отвечает она, у меня все хорошо

моя дорогая, моя Фелисите, моя живая сила

теперь ты здесь, со мной

приди в мои объятия

я иду при свете очага, где мы разжигаем огонь даже летом

потому что холод

он

никогда не забывает о Мон-Бего

и тогда на ее красивом лице появляется ужас

рот открыт, руки вытянуты вперед

старуха

в агонии

и вдруг я понимаю

я забыла о своих белых волосах

я чуяла их ненависть, их дыхание ужаса

я слишком хорошо знала эти запахи

которые настигли меня

как это всегда бывает

в конце концов

это не те запахи

от которых можно избавиться

ужас на ее лице сменился отвращением

затем чем-то ожесточенным

разочарованием

или болью

итак, ты этого не делала

с трудом произнесла мама

ты не красила волосы

по субботам утром у овального зеркальца

на котором я начертала рядом наши имена

я не ответила

и когда я искала

в глубинах своего отражения твои черты

когда я исполняла наш ритуал

протягивала эту связь через пустоту наших зеркал

как если бы протянула руку из окна в окно и взяла тебя за руку

я была одна

одна перед своим зеркалом

а ты

в другом месте

где меня не было

я не ответила

и если ты удалила даже кармин из своих волос

что еще ты стерла

что забыла о той горе, которая тебя создала

я не ответила

что ж, я не хочу

она покачала головой и улыбнулась

не хочу тревожить тебя своими слезами

в конце концов, это естественно

моя дорогая

забывать о той, что тебя вскормила

естественно для матери

бесконечно ждать возвращения

плоти, что она произвела на свет

и которую сковала

чье отсутствие – как дыхание зимы

как чайник без чая

я закрыла дверь дома