площадь в Кремль. И оттуда, я был уверен, прямо из башен Кремля, каждое утро строгий баритон оповещал нас из черной тарелки под кухонным потолком: «Говорит Москва». С Кремлем, я верил, были соединены все черные тарелки Советского Союза. Так оно и было. Это была всесоюзная централизованная трансляция: любой советский человек, воткнув штепсель в розетку, подключался к голосу партии и правительства. И вдруг, прямо из моих рук, из мотка проволоки, как воробей, вылетели слова: «Говорит Рязань». Не Москва, а Рязань. Я поймал голос другого города, не попавшего в сеть кремлевских проводов с черными тарелками. С тех пор у меня с Рязанью связано в уме ощущение магии и свободы. Уже в школе я узнал, что Рязань — родина Циолковского, отца космонавтики, сравнившего нашу землю с пресловутой колыбелью человечества, в которой нельзя оставаться вечно. Он, видимо, очень устал от человечества. Я, думаю, был не единственным, кто в семидесятые годы уезжал из России с этим афоризмом Циолковского на устах. Именно из Рязани прозвучал голос, заставивший меня в конце концов покинуть колыбель Москвы. Я покинул Москву. Но в Рязань я так и не попал. Я попал в Лондон.

Мой герой — мелкий служащий заурядного советского учреждения — заслушался в Москве обворожительными голосами из иностранного эфира; он попадает в Лондон с мечтой увидеть лица, плавающие на коротких волнах внутри коробки его радиоприемника. Лондон, где он оказался, отбившись от советской делегации, — это не реальный город, это выдуманный им Лондон, своего рода Рязань моего детства. Его Лондон — это гибрид памяти об унижениях в советском прошлом и его фантазий об идеальном мире. И память о прошлом у моего героя, и его фантазии весьма ограничены убожеством его жизненного опыта. Он вывез с собой из этого прошлого единственный предмет — зонтик, подаренный ему сослуживцами в день его сорокалетия. Неудивительно, что новый для него чужой мир — это гротеск, сюр, абсурд. Подробности ежедневного быта моего героя читаются сейчас как литературная фикция. Но по своей природе этот гибридный Лондон возник из того же лондонского гротеска и сюра, с которым столкнулся я сам, оказавшись в британской столице в семидесятые годы прошлого столетия. Описывая нелепости жизни своего героя, я искал сочувствия ко всем тем, кто как я, оказался в непривычным мире и языке.

Наиболее драматический аспект переселения в другую страну (как изгнанник или полудобровольный мигрант) — это шок от резкого контраста между тем, что ожидал увидеть, собираясь в дорогу, и тем, с чем сталкиваешься по прибытии, когда чемодан распакован и возвращение в прошлое уже невозможно. Реакция на этот драматический контраст зависит, естественно, от темперамента и осведомленности путешественника. Некоторые впадают в многолетнюю депрессию. Другие — в состоянии затяжной истерики начинают разоблачать нелепые аспекты, политическую фальш и социальную несправедливость нового для них мира как некоего заговора враждебных сил. Третьи, инстинктивные конформисты, сжав зубы сживаются с временными трудностями переезда и принимают весь обрушившийся на них кошмар как идеальный режим для трудящегося индивидуума. Моему герою не с чем сравнивать: его прошлое — это коридоры советского учреждения, где он работал корректором, исправляя орфографические ошибки в официальных бумагах, и еще воспоминание о странных голосах из домашнего транзистора; а его настоящее — это коридоры радио Иновещания и не менее странные лица, не соответствующие тем образам, которые возникали у него в воображении, когда он слышал их голоса в России. Вместо Кремлевских курантов — Биг-Бен. Но ежедневная реальность другой страны не соответствует общепринятому мифу о ней. Как говорил в аналогичных обстоятельствах лесковский Левша: «у английских мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них все абсолютные обстоятельства перед собой имеет, и через то в нем совсем иной смысл».

Жизнь в Лондоне, по контрасту с моим предыдущим российским, израильским и европейским опытом, была лишена какого-либо понятия о централизации — не только в идеях и политике, но и в ежедневном быту. Это лондонское бытие и действовало в первую очередь на сознание. Мизерабельность быта и жалобы моего героя — это комедийный пересказ моего собственного опыта. Отсутствие центрального отопления и левостороннее движение, краны без смесителя, никто в магазинах не слышал про черный хлеб или укроп, четные номера домов на одной стороне, а нечетные — на другой стороне улицы, а в розетки с тремя дырками не вставлялся стандартный европейский штепсель. Я мог бы и дальше издевательски перечислять эксцентрические — для человека из России — детали лондонского быта, столкновение с которыми превращало российского чудака в беспомощного придурка. Вне зависимости от этой комедии иммигрантских ошибок, семидесятые годы остались в памяти всех лондонцев еще и как тяжелая шекспировская «зима тревоги нашей».

Зима 1978 года, с вьюгой, ураганами и снегопадами, была самой холодной чуть ли не за столетие. Это была эпоха дичайшей инфляции и непрерывных забастовок. Бастовали все — пекари и могильщики, рабочие автомобильных заводов и пожарные, водители автобусов и сталевары. Одна забастовка спешила сменить другую, не дав и суток отдышаться лейбористскому правительству в переговорах с профсоюзами. Эти переговоры сводились с шантажу и вымогательству. Некоторые райсоветы водрузили красное знамя над своими зданиями с бюстом Ленина у входа. В конце концов забастовали мусорщики. Черные помойные мешки загромождали тротуары. В центре Лестер-сквер, где в кинотеатрах идут премьеры голливудских фильмов, гора помойных мешков достигала второго этажа. В Сохо бегали крысы. Дело дошло до того, что в Лондоне на сутки отключилось электричество, и на площади рядом с нашим домом развели гигантский костер; вокруг него леваки-активисты танцевали и хором распевали революционные песни — слов я не понимал, но оценил ностальгический символизм красных флагов в руках у танцующих вокруг костра с бутылками дешевого вина. Я присоединился к танцу. Мне все было радостно и любопытно. Забастовки, стачки — мы же при капитализме! То ли из-за личного темперамента и театральной выучки в моем московском прошлом я ощущал происходящее как увлекательный спектакль.

Не случайно же первые месяцы моей жизни в Лондоне я подрабатывал театральными рецензиями для радио. А поскольку театр для англичан — это дневник нации, я заодно знакомился через театр с британской жизнью. Я попал в Лондон из Парижа, куда я приехал из Иерусалима по приглашению французского издательства. В Лондон же я прибыл по приглашению Би-би-си. (Еще в Москве я дал себе зарок не селиться ни в одной стране без приглашения.) Мою прозу стали переводить на европейские языки, я вообразил себя коммерчески успешным писателем и отклонил