тюремного режима, они отстаивали свое право на личную свободу и независимость. Порой, к сожалению, в ущерб своему соседу по бравому новому миру. Как я понимаю, именно ради этого ощущения — этой индивидуальной свободы — они и расстались в свое время, каждый по-своему, с комфортом нажитого прошлого — для кого-то в материальном, для кого-то в духовном смысле. Так или иначе, все они были убежденными контрреволюционерами. Но роли революционных рабочих и матросов в массовках играть не отказывались.

Кого только не было среди русскоязычных сотрудников радио. Когда-то это были в основном белоэмигранты. Эмигрантов моей — третьей — волны можно было бы назвать красными, потому что мы уехали из «красной» Страны Советов. Наша речь пестрела советизмами. Считалось, что мы больше подходим для съемок фильма «Красные». Мы застали и перебежчиков времен Второй мировой войны. Коридоры Би-би-си были кунсткамерой человеческих курьезов. Одна из машинисток (компьютеров, представьте, тогда еще не было, и тексты новостей отпечатывались под диктовку) утверждала, что работала в военной разведке и сбежала в Берлине, поселившись в доме, который одной стороной выходил в советскую зону, а другой — на Запад. Она жила в страхе перед отрядами Смерша до конца дней. Другая машинистка громко выражала сочувствие во время диктовки, услышав отчет о фатальной судьбе любого политического деятеля. «Бедный он, бедный!» причитала она при упоминании смерти Сталина, Сократа, Элвиса Пресли или Гитлера. Она долго прожила, потому что в перерывах между диктовкой всегда стояла на голове — в буквальном смысле, во время ее упражнений йогой.

Один из сотрудников Русской службы Би-би-си был выпускником Суворовского училища и победителем военно-спортивных состязаний в юности. При всем своем армейском опыте, он, за десятилетия жизни в Лондоне, так и не распознал главного секрета обращения англичан с огнестрельным оружием, который пытался донести до сведения государя Левша, вернувшись в Россию из Англии: «Англичане ружья кирпичом не чистят». Наш суворовец был одержим чистотой иного оружия: русского языка. Его главной заботой была безупречность и правильность русской речи работников Би-би-си. Он не появлялся в студии без словаря ударений, затевал споры о том, как правильней — фено́мен или феноме́н? Он расставлял штрихами ударения, согласно словарю, во всех радиоскриптах (заранее отпечатанных текстах передач), которые попадались ему под руку: ведь без этих ударений диктор может спутать за́мок и замо́к! Даже те, кто с ним соглашался, избегали работать с ним в одну смену и старались избавиться как можно быстрей от его присутствия в студии.

Наверное, его и следует считать прототипом моей радиоверсии гоголевского Башмачкина в романе. Мой герой-умелец, оказавшись в Лондоне, выстригает бритвой и заклеивает орфографические ошибки в текстах радиопередач точно так же, как он привык это делать, подготавливая в Москве тексты докладов министерскому начальству. В свои двадцать с лишним лет в Москве, я год провел на службе в загадочном научном институте под названием «Кибернетика сельского хозяйства» в высотке у Красных Ворот. Там я и ознакомился с техникой подготовки красиво оформленных псевдонаучных отчетов. Мой главный герой надоедает всем сотрудникам Иновещания, разоблачая у своих коллег орфографические ошибки. Но орфографических ошибок в эфире — в звуке — не бывает. Скрипты зачитываются, а не публикуются в эфире. Эфир не нуждается в корректорах. Впрочем, и это не совсем верно.

Первое поколение сотрудников Русской службы Би-би-си и других радиостанций говорило на нескольких языках, все языки путая. Старорежимная сотрудница Соня Хорсфол называла студию с радиопультами «тонмейстерской». Балетная критикесса Нина Дмитриевич (родственница легендарного цыганского певца Дмитриевича в Париже) смело замешивала англицизмы в архаику дореволюционного русского. Ее переводы издевательски цитировались коллегами — например, ее монархический пассаж: «Королева Виктория вошла в гавань, обнаженная по ватерлинию». Этот англизированный русский и смесь французского с нижегородским обогащались смешными оговорками в прямом эфире, вроде «советское урководство» или «киссия миссинджера» вместо «миссии Киссинджера». Были и опечатки вроде «президент Садата Египт». Одна из машинисток Русской службы, печатавшая под диктовку сводку новостей в переводе, позаботилась об англизированной версии произношения одного из африканских государств. Так в тексте возникла страна Зимбабуэ. На этом названии споткнулся не один диктор, пока не догадались, что речь идет о Зимбабве.

Этот гибридный англорусский язык меня заинтриговал — это было почти джойсовское новаторство, российская версия поминок по Финнегану, где тридцать три языка Всемирной службы Би-би-си порождали среди сотрудников радио странный вербальный замес. Этим новоязом и волапюком и заговорил мой герой Наратор-новатор. В его русско-английских вывихах слышится эхо неологизмов лесковского Левши — с графом Кисельвроде и Аболоном Полведерским, с горячим студингом, грандеву с нимфозорией и часами с трепетиром. Мой герой, как Левша, ловко русифицирует английские слова и названия. Warren Street переименована у него в уме в Ворон-стрит, а Leicester Square — в Клейстер-сквер. Thank you превращается в Сеньку. Не говоря уже о заумной русифицированной версии английского сослагательного или «будущего в прошедшем» вроде «будучи был неживым» — от английского would have been. Я понял, что происходящее должно восприниматься глазами именно такого рассказчика, с его искалеченным англорусским, изрекающим языковые премудрости вроде лесковского Левши, с его сдвинутым видением Англии. Покровители и попечители моего недалекого умом Наратора ждут от него мудрых афоризмов в духе героя американского романа Being There («Присутствуя там»), где садовника, с его рассуждениями про почву и корни, принимают за мудрого политического пророка. Роман был бестселлером тех лет — недаром в фильме Уоррена Битти роль Зиновьева (соратника Троцкого) сыграл сам автор, польско-американский писатель Ежи Косински.

В бутафорском прошлом из фильма о революционной России мой герой обретает реальное чувство истории. Но в революционной сутолоке среди статистов теряет свой зонтик. Этот зонтик с автоматической кнопкой — его служебное «я» — был юбилейным подарком Наратору в день его сорокалетия от сослуживцев, то есть единственной реликвией его прошлой жизни. Без зонтика он — вообще никто. И с этим мой герой смириться не в состоянии. Игрушка, казалось бы, в руках истории, проживший всю жизнь бессознательно, как в дреме, Наратор вдруг просыпается с осознанием собственной индивидуальности, неповторимости среди толпы, именно потому, что у него отобрали заурядный предмет, благодаря которому («зонтик — как у всех») он с этой толпой надеялся слиться.

По сути дела, весь мой сюжет — это поиски утраченного зонтика. Я знал, что без зонтика мне в этой истории не обойтись. И что зонтик мой герой потеряет. Не только потому, что зонтики — часть английской мифологии и, согласно этому мифу, зонтики созданы для того, чтобы их терять. Зонтик — это еще и неизменный