заметил в нем гения. Обидно.

Я в те времена поэзией не интересовался. Политикой. Знал наизусть сотни стихов, все, что задавали на уроках литературы. До сих пор помню. Почти всего Маяковского.

Многое забыл теперь. Но это все память, личного интереса не было. В лагере я не примыкал к тем, кто интересовался поэзией. Но и не избегал. Это же те же самые люди и были. Иногда при мне читали стихи. Если бы я думал, что это пригодится, много бы запомнил, мне это не в тягость, одного прочтения достаточно. А так, сохранились бессвязные строки. Вот эта:

Чары, чары — янычары.

Приписывались Михаилу. Не проверял, не спрашивал. Хромому старосте одного из отрядов, предупреждали — стукачу, приписывали строки:

Куда идешь, молодежь?

В счастливый день.

И с чем идешь, молодежь?

И счастье где?

Мне эти строки казались беспомощной попыткой вписаться в стройные ряды советских поэтов. Валек Довгарь пришел в восторг от куплета:

Вот город мой, его величество

Домов несметное высочество.

Толпы орущее количество.

И одиночество.

Он переложил эти слова на гитару, пел, как песню. А Юре Москвитину более всего нравился такой печальный стишок:

В городе было пыльно,

В городе было душно.

Город от пыли выцвел.

И стал равнодушным.

Линии выпрямляя,

Остановились трамваи.

Осознал красивый троллейбус

Собственную нелепость.

Глупые самолеты

Глупо летали по небу,

Скука ждала кого-то,

Ждала кого-нибудь.

Человек работал и жил,

Иногда получал премии.

Он не считал этажи,

Не было времени.

А когда заглянул в окно,

Уже некогда было считать.

Его настойчиво звал

Серый асфальт.

Город спрятал зевоту,

Заметался, неугомонный.

Скука нашла кого-то?

Нашла кого-нибудь?

Нашли разбитое тело,

Но понять не сумели

Просто. Человеку хотелось

Отпечататься на панели.

У нас в компании и среди молодых далеко за ее пределами Миша был известен как специалист по чифирю. А в лагере это не меньше, чем поэт. Поэтов даже больше.

Может быть, потому, что не было водки, от которой, по Рейну, Красильников и умер, у нас Миша, как никто, любил чай. Пить чай любил и заваривать. Разбирался в сортах. Когда за одним столом сходились несколько проверенных чифиристов, не было споров — засыпку отдавали Мише. Не было ему равных и в определении, сколько раз были до того заварены и переварены ошметки в испытанном котелке.

По страшным рассказам, женщины индейских племен могли добиться, чтобы снова заговорил пленник, обессиленный пытками профессиональных палачей-мужчин. Вот и Красильников, единственный, умел выжать из много раз до него варенных чаинок уже не запах и даже не вкус, а только цвет.

Смотреть, как он колдовал-заваривал, было интересно, как и на всякий иной, подлинный профессионализм. Ритуал.

Иногда, гораздо позже, при новых свободных друзьях, я внешним образом изображал действия Миши, имитировал его шаманство, обезьянничал. Внюхивался и всматривался в начинающееся круженье чаинок, менял напряжение огня, по счету накапывал холодной воды в начинающую мутнеть заварку, щепотками подбрасывал для запаха свежие чаинки в только приступающую к кипению воду.

И всегда получал сдержанные, но многозначительные похвалы моему старанию и умению. Эти скупые мужские похвалы я искренне переадресовывал Михаилу.

В моем исполнении это была лишь показуха, игра в чифирню. До сей поры я верю, что Миша делал это на взлете реального энтузиазма. Доказательств у меня нет.

Познакомились мы с Красильниковым и в компанию к нему я попал тоже из-за чая.

Мама прислала мне скромную посылку. В ящике лежали сало и сахар. Сало самое дешевое, худое и просоленное, чтобы перебить проступающий запах. Сахар — несколько пачек стандартного рафинада, накрест перевязанных цветной тесемочкой. В письмах я, по наущению старожилов, объяснил маме, что сахар и сало — самое необременительное по деньгам и производительное в калориях. Хотя я любил ее умело выпеченное домашнее печенье и тонко приготовленный хворост, но это съедается быстро, а желудок добра не помнит. Иногда мама вкладывала несколько пачек курева (она не поощряла моей привычки и не реагировала на просьбы прислать «Дерби», «Джебл» или хотя бы «Шипку», а укладывала только самый дешевый «Памир». Но зато именно сигареты, и именно любимые, мне иногда присылала из Баку моя сестра Светлана) и что-нибудь еще: конфеты-подушечки, кремневидные пряники…

В тот раз я получил посылку, мельком, невнимательно перебрал ее на койке и так и оставил по неотложным делам. Теперь уже не восстановишь, что это за дела такие были. Но где-то в пути меня настиг Красильников и спросил:

— Ты посылку получил?

— Сегодня.

— Ты почему ее открытой оставил? Ты хоть знаешь, что в ней?

— Кто украдет? Сахар и сало. Как всегда.

— А чай?

— Нет, чая не было.

— От кого посылка?

— От мамы.

— Она что, не знает, что чай присылать нельзя?

— Думаю, что понятия не имеет, но там и нет.

— Там чай. Там был чай. Я взял. Теперь вечером вместе выпьем. Нельзя оставлять в открытую на койке.

Чай был без фирменной упаковки, в одном пергаментном нижнем белье, почему эту драгоценность не заметили и не конфисковали при служебном шмоне. Мама, не зная о запрете, прислала мне почти не начатую пачку. Так я попал в «Елдышию».

Еще одно спасибо маме.

Тогда, в первый для меня раз, Миша аккуратно творил, колдовал и чудодействовал.

Специальный, проверенный котелок без ручек. Малую часть засыпки для бульона в еще холодную воду. И в печку, на открытый огонь. Когда бульон готов, всыпается основная часть. Когда чифиряк только вздувается, но еще не закипел, котелок вынимается и заварка помалу, по несколько скудных глотков разливается по полулитровым банкам — нашим чашкам, кружкам, братинам и хрустальным бокалам. Это для вкуса, еще не до опьянения.

Интенсивно парящий, но не крепкий, хотя и очень пахучий первач — по сути вовсе не чифир, а просто круто заваренный чай, и пить его надо сразу, в состоянии предкипения. Но не глотками, даже не глоточками, а активным втягиванием, всасыванием в себя ароматных пьянящих паров. За это время готовится главная порция.

Первая закладка с самого