— Все плохое давно уже случилось, — возразил Броди уже без намека на юмор. — Тебя уже наказывают за то, что сейчас происходит. Тебе нечего терять.

— А мои дети?

— Ты не потеряешь детей. Они вернутся к тебе, как только станет известна правда.

Реальность обрушилась на меня снова сокрушительным ударом, как волны обрушивались на скалы вокруг маяка, и вся эйфория сегодняшнего дня мгновенно испарилась.

Я нуждалась в том, чтобы кто-нибудь разделил мою тревогу, и сказала Броди:

— Судья отказался принять от нас прошение о пересмотре дела. Поэтому Кармен составляет прошение о самоотводе, но неизвестно, поможет ли оно. Каждый дополнительный шаг, который мы предпринимаем, растягивает процесс на неопределенное время. Я хочу, чтобы хоть что-нибудь произошло, чтобы ситуация сдвинулась с мертвой точки, а ничего не происходит. Я звонила психологу, которого судья назначил изучать дело, но он до сих пор не перезвонил.

— Перезвонит, — успокоил Броди.

— Когда? Чем раньше мы начнем, тем раньше закончим.

— Возможно, он до сих пор работает с пациентами. Он перезвонит поздно вечером или завтра.

— А что, если он ненавидит меня?

— С какой стати?

— Но ведь Сильви-то ненавидит.

— Сильви — тупица.

— А откуда мы знаем, что Дженовиц не окажется таким же?

Броди не смог ответить и не стал придумывать пустых и бессмысленных слов утешения — еще одна черта, которую я в нем любила. Именно поэтому все то, что он говорил, заслуживало еще большего доверия.

— О Броди, — прошептала я, и просьба приехать чуть не сорвалась у меня с губ. Я хотела, чтобы он еще раз поговорил со мной о детях, хотела, чтобы он обнял меня при этом. Я могла справиться с волнением и не собиралась потакать собственным эмоциям. Но Броди был моим лучшим другом, и я нуждалась в его поддержке. Несправедливо лишить меня еще и этого.

Тихо, с ласковым пониманием в голосе, которое чуть не довело меня до слез, Броди произнес:

— Я приеду к тебе завтра утром, когда уже будет светло, хорошо?

Мои мысли постоянно возвращались к Дину Дженовицу, и когда раздался еще один телефонный звонок этим вечером, я была уверена, что звонил именно он. Но я услышала Рону. Я напряглась при звуках ее голоса.

— Клер, почему ты не звонишь? Мама спрашивает о тебе непрерывно. Она хочет видеть только тебя, а я постоянно должна искать оправдания твоему молчанию. Неужели так трудно набрать номер?

— Я говорила с ней сегодня утром.

— Конни воображает, что с тобой произошло что-то ужасное. Ей очень плохо, Клер. И я не знаю, сколько она протянет.

Я смотрела на ночной океан и чувствовала, как погружаюсь во мрак.

— А что говорят врачи?

Рона фыркнула.

— Полдня я бегала в поисках хотя бы одного из них. Я полагаю, они меня избегают, и ты должна знать почему. Потому что они ничего не могут ответить. Когда я прижала их к стенке, они уткнули свои ручки в карту и напустили на себя глубокомысленный вид, как будто обдумывали новое лечение. Только вот никакого лечения нет и в помине. И мама прекрасно это знает. Она стала такой невыносимой, что с ней просто невозможно находиться рядом. Знаешь, что она хочет, чтобы написали в ее некрологе? Ты только представь! Она хочет, чтобы все помнили ее как домохозяйку.

Я измученно улыбнулась.

— Ты нужна мне здесь. Ты мне здесь очень нужна! Когда ты сможешь приехать?

— Я не знаю.

— Ну, а я не знаю, как долго я все это выдержу. Я же не могу прекратить навещать ее, Клер. Ты понимаешь.

— Ты выполняешь колоссальную работу.

— Я не в состоянии поддержать мать. Я пытаюсь, но у меня ничего не получается. Конни не хочет, чтобы с ней сидела я, она хочет видеть рядом тебя. Ты действительно нужна здесь.

— Я знаю, Рона. Но у меня нет ни одной свободной минутки. Я должна тебе сказать…

— Ой, у меня тут звонок на второй линии. Послушай, я жду очень важного звонка. Я перезвоню тебе завтра. Подумай, не можешь ли ты прилететь на уикенд. Я даже смогу встретить тебя в аэропорту. И позвони маме. Пожалуйста.

— Привет, мам, — пропела я. — Как ты?

— Умираю, — последовал невнятный ответ.

Это слово потрясло меня. Если она сдалась, я просто взбешусь. Она не имела права сдаваться, не имела, после всего того, что уже пережила.

— Мы все умираем, сразу после того как рождаемся. Как ты себя чувствуешь?

— Почему ты не звонишь? Боль просто невыносима, а твоя сестра ничего не может сделать. Что-то случилось?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— У тебя какой-то странный голос.

Конни знала обо всех взлетах и падениях в моей жизни. Я хотела, чтобы она знала и о том, что происходило сейчас. Хотела, чтобы она заверила меня, что как бы плохо ни шли дела в суде, все закончится хорошо. Я жаждала услышать от нее, что я самая лучшая мать в мире.

Но она могла расстроиться и почувствовать себя еще хуже. Она и так слишком слаба. Я не могла допустить, чтобы Конни унесла с собой в могилу еще и эту боль или, что еще хуже, чтобы эта боль отняла у нее жизнь.

— У меня проблемы на работе, — ответила я. — Но ничего такого, что заслуживало бы времени и внимания.

— Когда я увижу тебя снова?

— Скоро, мам. Я вернусь так скоро, как только смогу.

— Доктора тебя слушают. Я чувствую себя лучше, когда ты здесь.

— Я постараюсь. Но, возможно, это удастся сделать только через несколько недель.

— Я скучаю по тебе.

— Я подумаю, что можно сделать. Я позвоню тебе еще сегодня. А ты пока отдохни. Я хочу, чтобы ты прекрасно себя чувствовала на День Благодарения. Хорошо?

Я очень не хотела брать трубку, когда телефон зазвонил снова в половине десятого вечера. Я чувствовала себя настолько опустошенной, как будто за день прожила три жизни, а мне еще надо было распаковать последнюю сумку и развесить по шкафам одежду, если я еще собиралась носить ее без капитального ремонта. Но вдруг это звонил Джонни, с ним я хотела поговорить. Или Кикит. Или Дин Дженовиц.

Звонил Дин. Я моментально почувствовала тревогу.

— Я понимаю, что нам надо встретиться, миссис Рафаэль. — Я слышала, как на другом конце провода шелестят страницами. — Вас устроит следующий понедельник, в два?

— Да, конечно, но я все же надеялась, что мы сможем поговорить раньше. — В моем голосе звучало вполне уместное отчаяние. Я полагала, что он уже привык иметь дело с отчаявшимися людьми.

Шелест страниц усилился, и послышалось неторопливое, задумчивое цоканье языком.