И лишь в очень редких случаях это понятие употребляется в своем изначальном, диагностическом смысле – как «поведение близких людей, подчиненное жизни и действиям другого зависимого человека: алкоголика, игромана или наркомана» [207].

Перекочевав из профессиональной лексики социальных работников и семейных терапевтов в язык глянцевых журналов и инста-коучинга, «созависимость» приобрела иное значение: в бытовой речи она стала означать зависимость от эмоционального состояния Другого, уязвимость перед лицом этого Другого и потребность в близости с ним. Журнал Wonderzine – один из важнейших источников поп-психологического нарратива в русскоязычном онлайне – отмечает: «Созависимые люди очень легко „заражаются“ настроением близкого и сразу принимают все проявления его чувств на свой счет. <…> Гнев, неудовольствие, грусть, апатия у таких людей моментально становятся общими – как будто их с близким человеком эмоциональные системы не разделены, а представляют собой два сообщающихся сосуда, и чувства свободно „переливаются“ из одного человека в другого» [208].

Зависимость от других людей – в особенности от любимых – встает таким образом в один ряд с зависимостью от алкоголя или наркотиков. Она приобретает черты патологии, отклонения от нормы психологического здоровья, подразумевающей способность к волевому прерыванию связей, «не приносящих позитива» или требующих высоких эмоциональных затрат. Более того, в характерной для медикализации манере психологические процессы начинают описываться в физиологических терминах; им приписывается биологическая природа, на которую можно и нужно воздействовать. Участница Ордена пишет в комментариях к очередной любовной драме:

С гормонами счастья, как с наркотиками. Начинаешь много получать извне и свои перестают вырабатываться и забываешь, что вообще-то до был счастлив и не нуждался ни в чем. Только время тут поможет, но оно поможет. Особенно если вы свои нейроны не будете туда-сюда гонять по исхоженной дорожке, а начнете заново учиться быть счастливой без этого типчика.

О том, как научиться «не гонять свои нейроны по исхоженной дорожке», а справиться с болью самым эффективным способом, пишет у себя в фейсбуке нейробиолог Ася Казанцева [209]:

Как страдает нормальный человек? Ну, он сидит и страдает. Как страдает нейробиолог? Он следит за тем, чтобы спать (пока что получается по шесть часов на двух таблетках мелатонина, но и это гораздо лучше, чем ничего). Он следит за тем, чтобы есть. <…> И главное, он очень внимательно следит за тем, чтобы двигаться, потому что движение – это бесплатный дофамин. На полноценные пробежки у меня сил нет (потому что см. выше), но двадцать тысяч шагов в день – это в моем положении базовый обязательный минимум. <…>

Если у тебя разбитое сердце, но ты при этом взрослый, то ты принимаешь это примерно так же, как грипп: ну ок, мы временно не можем нормально дышать, но ничего экстраординарного не происходит, не первый грипп и не последний, используй симптоматическое лечение и за неделю пройдет. Ну ок, может не за неделю, но пройдет точно, много раз там были.

Патологизируются и медикализируются при этом не только чувства, но и сами субъекты чувствования. Те, «о ком» страдают, фигурируют в роли демонических «нарциссов» [210] («нарцев») и абьюзеров [211], хладнокровно манипулирующих чужими сердцами. Те, «кто» страдает, выступают как недолеченные травматики; психологические инвалиды, застрявшие в «незакрытом гештальте». Обнявшись в макабрическом хороводе, они ходят по кругу, – точнее, по треугольнику Карпмана [212] – неспособные наконец отлепиться друг от друга и от своей «созависимости».

Медикализированная в виде психического отклонения зависимость делается объектом экспертного вмешательства: предполагается, что от «зависимости» любовной можно и нужно лечиться – так же, как можно и нужно лечиться от зависимости токсической. «Бегом к психологу», «вам нужна профессиональная помощь», «проработайте травму и закройте гештальт» – подобного рода советы, изобилующие в комментариях к постам в Ордене Пиздострадальцев, свидетельствуют об убежденности многих в том, что эмоции должны быть управляемы – нужно лишь научиться правильным инструментам. Всякий, кто не овладел этими навыками, может считаться самсебевиноватым.

Однако, как писал Ролан Барт, «под согласным хором „благоразумных“ причин любить иначе, любить лучше, любить, не будучи влюбленным, и т. п. слышится упорствующий голос, который длится чуть дольше: голос Неподатливости влюбленного» [213].

Этот голос раздается и в Ордене Пиздострадальцев: «Да уж, у всех прямо паранойя по поводу зависимости какая-то. Все это кухонная псевдопсихология. Когда любишь глубоко и искренне, то да, впадаешь в зависимость, идеализируешь, готов на все ради этого человека». Ему вторит другой комментатор: «Сообщество пиздострадальцев не в силах вынести вид чужого страдания, если оно превышает некоторые привычные им пределы или не вписывается в выдуманные ими „правила игры“».

Голос Неподатливости влюбленного пытается сказать: постойте же, взаимная зависимость по умолчанию заложена в любую близость – без этой зависимости невозможен даже самый минимальный уровень солидарности, невозможно управление ожиданиями, невозможны ни разделенное горе, ни разделенная радость. Разве не эта самая зависимость приносит нам не только острое несчастье («он отказал»), но и острое счастье («она перезвонила»)? Разве можем мы быть уверены в том, кто мы и чего мы хотим, если другие люди перестанут быть способны причинять нам радость или боль; если их присутствие в нашей жизни станет всегда опциональным, всегда необязательным?

Попытка истребить в себе привязанность к другим людям – это форма новой, эмоциональной диктатуры, уходящей корнями в патриархальные представления о власти. «Независимость, – пишут феминистские исследовательницы Нэнси Фрезер и Линда Гордон, – это сила, это белая раса, это мужество и абсолютное благо [214]. „Зависимость“ же, наоборот – слабость, принадлежность к „цветным“, это нечто „женское“ и заслуживающее презрения». Революционным проектом сегодня может и должно стать «переписывание» этого понятия в духе феминистской теории, считают Фрезер и Гордон. «Каждая уничижительная характеристика женского может быть перекодирована с новым смыслом: внимание к мнению других как эмпатичность, склонность следовать пожеланиям окружающих – как способность к поддержанию отношений, пресловутая любовь к болтовне – как выстраивание социальных связей. <…> Зависимость, таким образом, может быть перекодирована в достоинство». Для этого, заключают Фрезер и Гордон, потребуется отказ от маскулинного представления о полной автономии как «правильном» и желанном состоянии субъекта – и о состоянии привязанности как «неправильном».

Представление об эмоциональной зависимости – в особенности «любовной» – как отклонении от эмоциональной нормы проблематично как минимум по двум причинам. Во-первых, оно стигматизирует невзаимную или несчастливую любовь, стигматизирует «непродуктивные» формы привязанности. К любовной боли добавляется еще и стыд за собственную психологическую и социальную неполноценность: ты не просто нелюбимый, но еще и «второсортный» субъект. Во-вторых, подобное представление создает нереалистичный и недостижимый личностный идеал. Стремление воплотить этот идеал в собственной жизни обречено на провал: потребность в привязанности является столь же фундаментальной, сколь и потребность в автономии. Человек способен существовать,