отца Камю Люсьена в первый год Первой мировой войны. (Его завербовали в алжирский полк и отправили в бой в эффектной форме колониальных войск — в красных брюках и ярко-синей жилетке, совершенно неуместных в северной Франции.) Альберу, родившемуся 7 ноября 1913 года, тогда было меньше года. Он вырос в убогой квартире в Алжире вместе со своим братом, убитой горем матерью и неграмотной бабушкой, которая к тому же была жестока с маленьким Камю.

Таким образом, в то время как юный буржуа Сартр мечтал о литературном подвиге, Мерло-Понти — о счастье быть безоговорочно любимым, а де Бовуар — о своих книгах и витринах магазинов сладостей, Камю рос в мире молчания и отчуждения. В его семье не было ни электричества, ни водопровода, ни газет, ни книг, ни радио, в доме редко бывали гости и не было никакого представления о «жизненных мирах» других людей. Ему удалось сбежать, поступить в лицей в Алжире, построить карьеру журналиста и писателя, но детство наложило на него свой отпечаток. В его первом дневнике первая запись, которую он оставил в двадцать два, содержит замечание: «Определенного количества лет, прожитых без денег, достаточно для цельного мироощущения».

Камю прожил большую часть своей жизни во Франции, но он всегда чувствовал себя там чужим, потерянным без блестяще-белого средиземноморского солнца, единственной опоры детства. Солнце стало почти персонажем его художественной литературы, особенно в его первом романе «Посторонний». В нем рассказывается о франко-алжирце по фамилии Мерсо (его имя остается за рамками), который вступает в противостояние на пляже с вооруженным ножом «арабом», имя которого также не называется. Мерсо, у которого случайно оказывается пистолет друга, стреляет в него почти бессознательно, ослепленный светом солнца, который отражается от моря и лезвия ножа. Арестованный и отданный под суд, он смущенно говорит судье, что сделал это из-за палящего солнца. В тексте видно, что Мерсо плохо излагает аргументы в свою защиту, да и адвокат его ненамного лучше. Внимание суда переключается с самого убийства на очевидное отсутствие у Мерсо угрызений совести по этому поводу или вообще адекватной эмоциональной реакции на что-либо, включая недавнюю смерть матери. Его признают виновным и приговаривают к гильотине: убийство столь же бесчеловечное и хладнокровное, как и преступление самого Мерсо, хотя судье на это никто не указывает. Роман заканчивается тем, что Мерсо сидит в камере в ожидании смерти. Ему страшно, но он находит странное утешение, глядя на небо и открывая себя «нежному безразличию мира».

Может показаться странным, что человек, которого де Бовуар описывает как теплого, веселого и невероятно эмоционального, смог так хорошо написать о герое, который является безразличным пустым местом — или, по крайней мере, неспособен выражать эмоции так, как этого ожидает общество. Нетрудно найти возможные причины в его биографии: бессмысленная смерть отца, его собственная хроническая болезнь и разобщенность всей семьи. Однако в романе также отражен опыт Франции военного времени в целом: снова эта внешне спокойная гладь, под которой таится бездна.

В том же 1942 году, когда был опубликован «Посторонний», Камю продолжил развивать свои идеи в «Мифе о Сизифе». Эта работа тоже была короткой, хотя, не откажись Камю от главы о Франце Кафке в угоду антисемитской цензуре, она могла бы быть и длиннее. Подобно Сартру и многим другим, Камю научился идти на компромиссы. Позже, в предисловии к английскому переводу 1955 года, он заметит, что «Сизиф» во многом обязан тому открытию, которое он совершил во время оккупации: «Даже в рамках нигилизма можно найти выход за его пределы».

Название книги отсылает к истории из «Одиссеи» Гомера. Царь Сизиф, надменно бросивший вызов богам, был наказан тем, что должен был бесконечно катить валун вверх по склону. Каждый раз, когда он приближался к вершине, валун выскальзывал из его рук и катился вниз, так что ему приходилось возвращаться и начинать все заново. Камю задается вопросом: как следует реагировать, если жизнь окажется такой же тщетной, как труд Сизифа?

Как и Сартр в «Тошноте», он указывает на тот факт, что мы чаще всего не видим фундаментальной проблемы жизни, потому что ни на секунду не останавливаемся для размышления. Мы встаем, идем на работу, работаем, едим, работаем, идем на работу, спим. Но иногда происходит сбой, момент в духе Чэндоса[51], когда ритм сбивается и возникает вопрос целеполагания. В такие моменты мы испытываем «усталость с оттенком изумления», сталкиваясь с самым главным вопросом: зачем мы вообще живем?

В некотором смысле это вариант хайдеггеровского вопроса о бытии в исполнении Камю. Хайдеггер считал, что сомнительность существования вырисовывается, когда ломается молоток; Камю предполагал, что такие же нелепые проколы в повседневных делах позволяют нам задать самый главный вопрос в жизни. Так же, как и Хайдеггер, он считал, что ответ на этот вопрос должен быть получен в виде решения, а не утверждения: по Камю, нам решать, сдаться или продолжать. Если мы продолжаем идти, то должны принять тот факт, что в том, что мы делаем, нет никакого конечного смысла. Камю завершает свою книгу тем, что Сизиф возобновляет свою бесконечную работу, смирившись с ее бессмысленностью: «Сизифа следует представлять себе счастливым».

Основным источником вдохновения для Камю в этом случае был не Хайдеггер, а Кьеркегор, особенно в сочинении 1843 года «Страх и трепет»[52]. В нем тоже использовалась история, освещающая «абсурд»: Кьеркегор выбрал библейскую историю, в которой Бог приказывает Аврааму принести в жертву своего любимого сына Исаака вместо принятых козла или овцы. К удивлению Бога, Авраам идет к месту жертвоприношения вместе с Исааком, не жалуясь на свою участь. В последний момент Бог приказывает ему одуматься, и Авраам с Исааком возвращаются домой. Кьеркегора поражает не послушание и не избавление, а то, как Авраам и Исаак, похоже, смогли вернуться к прежнему образу жизни. Они были вынуждены полностью покинуть сферу обычной человечности и семейных отношений, но каким-то образом Авраам оставался уверен в своей любви к сыну. Для Кьеркегора эта история символизирует необходимость невозможного прыжка веры, чтобы продолжить жизнь после того, как в ней обнаруживается нехватка. Как он писал, Авраам «отрекся от всего безгранично, а затем принял все обратно, опираясь на силу абсурда». Именно это, по мнению Камю, нужно было сделать его читателям, но теперь уже без божественного вмешательства. Здесь также можно увидеть ассоциации с жизнью в оккупированной Франции. Все было подорвано, все потеряно — и все же кажется, что нечто по-прежнему есть. Это смысл, который исчез. Как жить без смысла? Ответ, предложенный Камю и Кьеркегором, похож