«Абсурды» Камю долгое время пользовались популярностью, хотя третий из этой троицы сегодня не так известен: это «Калигула», пьеса, воссоздающая рассказ Светония о развращенном императоре I века, который олицетворяет предельную точку свободы и бессмысленности. Бестселлерами оставались «Посторонний» и «Миф о Сизифе», привлекавшие читателей на протяжении многих последующих поколений — в том числе и тех, кто не испытывал ничего более невыносимого, чем разочарование в обыденной жизни. Я и сама прочитала эти книги примерно тогда же, когда и «Тошноту» Сартра, хотя я чувствовала себя скорее болезненным Рокантеном, чем холодным пустым Мерсо.

Чего я не понимала — так это важных философских расхождений между идеями Камю и Сартра. Как бы ни нравился им лично Камю, ни Сартр, ни де Бовуар не приняли его концепцию абсурда. Для них жизнь не абсурдна, даже если рассматривать ее в космических масштабах, а утверждая, что она такова, они ничего не выигрывают. Жизнь для них не лишена подлинного смысла, хотя для каждого человека смысл проявляется по-разному.

Как утверждал Сартр в 1943 году в своей рецензии на «Постороннего», основные феноменологические принципы показывают, что опыт приходит к нам уже наполненный смыслом. Фортепианная соната — это меланхоличный рассказ о тоске. Если я смотрю футбольный матч, я вижу футбольный матч, а не бессмысленную сцену, в которой несколько человек бегают вокруг и по очереди прикладывают свои нижние конечности к сферическому объекту. Если я вижу последнее, то я не смотрю какую-то более существенную, более истинную версию футбола; я вообще не футбол смотрю.

Сартр хорошо знал, как мы можем потерять представление о смысле вещей. Если я расстроен тем, как играет моя команда, или переживаю кризис в понимании мира в целом, я могу растерянно уставиться на игроков, как будто они действительно группа случайных бегающих по полю людей. В «Тошноте» много таких моментов, когда Рокантен оказывается в недоумении от дверной ручки или пивного бокала. Но для Сартра, в отличие от Камю, такие коллапсы свидетельствуют о патологии: это сбои интенциональности, а не проблески великой истины. Поэтому Сартр написал в своей рецензии на «Постороннего», что Камю «претендует на то, чтобы передать сырой опыт, но при этом лукаво отсеивает все значимые связи, которые являются частью этого опыта». Камю, по его словам, находился под слишком сильным влиянием Дэвида Юма, который «объявил, что все, что он может найти в опыте, — это отдельные впечатления». Сартр считает, что жизнь выглядит подобным образом только тогда, когда что-то пошло не так.

Для Сартра пробужденный индивид — это не Рокантен, застывший перед объектами в кафе и парках, и не Сизиф, катящий камень по склону горы с фальшивой жизнерадостностью белящего забор Тома Сойера. Это человек, который занимается чем-то целенаправленно, в полной уверенности, что это что-то значит. Именно такой человек по-настоящему свободен.

Свобода оставалась главной темой философии Сартра, и прежде всего — и это не случайно — в период, когда Франция свободной не была. Она занимает центральное место почти во всем его творчестве того периода: «Мухи» (пьеса, репетиция которой шла, когда он встретил Камю), «Дороги свободы», многочисленные эссе и лекции и, прежде всего, его главный труд «Бытие и ничто», разработанный им в результате многолетних записей и опубликованный в июне 1943 года. Кажется необычным, что 665-страничный том, посвященный преимущественно свободе, мог выйти в разгар деспотического правления, не вызвав у цензоров подозрений, но именно так и произошло. Возможно, их бдительность усыпило название книги.

Это название, конечно же, было кивком в сторону книги Хайдеггера «Бытие и время», которую «Бытие и ничто» напоминает по размеру и тяжести. (Американский рецензент Уильям Барретт назвал изданную версию объемом почти 700 страниц «черновиком для хорошей книги в 300 страниц».) Тем не менее это обширная и вдохновляющая на размышления работа. Она сочетает в себе прочтение Сартром Гуссерля, Хайдеггера, Гегеля и Кьеркегора с обилием историй и примеров, часто основанных на реальных случаях из жизни с участием Симоны де Бовуар, Ольги Косакевич и других. В книге присутствует настроение Парижа военного времени, мини-сцены в барах и кафе, на парижских площадях и в садах, на лестницах захудалых отелей. В атмосфере часто чувствуется напряжение, желание или недоверие между людьми. Многие ключевые эпизоды могли бы стать сценами фильмов в жанре нуар или французской новой волны.

У «Бытия и ничто» есть и еще кое-что общее с «Бытием и временем»: оно не закончено. Оба произведения заканчиваются обещанием второй части, которая завершит аргументацию книги. Хайдеггер обещает продемонстрировать свой конечный тезис: смысл бытия — это время. Сартр обещает заложить основу для экзистенциалистской этики. Обещания ни тот, ни другой не выполняют. Что мы действительно обнаруживаем в «Бытии и ничто» — так это расширенное исследование человеческой свободы, точно разработанное на основе простого видения. Сартр утверждает, что свобода пугает, но неизбежна, потому что мы и есть она.

Чтобы доказать это, он начинает с разделения всего сущего на две сферы. Одна — это царство pour-soi («для себя»), определяемое только тем, что оно свободно. Это мы: здесь мы находим человеческое сознание. Другое царство — en-soi («в себе») — это то, в котором мы находим все остальное: камни, перочинные ножи, пули, автомобили, корни деревьев. (Сартр мало говорит о других животных, но и они, от губок до шимпанзе, похоже, в основном относятся к этой группе.) Им не нужно принимать никаких решений: все, что от них требуется, — это быть самими собой.

Для Сартра «в-себе» и «для-себя» так же противоположны, как материя и антиматерия. Хайдеггер, по крайней мере, писал о Dasein как о разновидности бытия, но для Сартра «для-себя» не является бытием вообще. Это «ничто», подобная вакууму дыра в мире. Габриэль Марсель незабываемо описал сартровское ничто как «воздушный карман» посреди бытия. Однако это активное и конкретное ничто — ничто, которое, скажем, выходит на улицу и играет в футбол.

Понятие конкретного ничто звучит странно, но Сартр объясняет его на примере жизни парижского кафе. Представим себе, предлагает он, что я договорился встретиться с моим другом Пьером в одном кафе в четыре часа. Я прихожу на пятнадцать минут позже и с тревогой оглядываюсь по сторонам. Здесь ли еще Пьер? Я воспринимаю множество других вещей: клиентов, столики, зеркала и светильники, прокуренную атмосферу кафе, звон бьющейся посуды и общий шум. Но Пьера нет. Эти другие вещи образуют поле, на фоне которого громко и четко звучит один пункт: «Отсутствие Пьера». Тут вспоминаются чешские женщины, исчезнувшие