– А, не скажи. На другом конце села дед Микула проживает. В молодости тоже с телеги упал, ногу сломал. До сих пор хромает и без палки ходить не может. А я скоро плясать смогу.

– Ну, раз так…

Принял Первуша денежку, рассудив – от купца не сильно убудет, а ему девочку одеть-обуть надо. На торг направился. Старые поршни в узелок сунул, на хуторе пригодятся еще. Долго по рядам бродил, пока рубаху нижнюю да поневу лазоревую выбрал. По росту подбирал, ширина с запасом, но женщины пояском по талии утягивали.

Денег хватило еще на сарафан зеленый. Что же ей, в одной поневе ходить, если лето уже началось. Обувку бы еще девочке прикупить, а денег уж нет. А лето красное пролетит быстро, оглянуться не успеешь. Дожди зарядят, холода нагрянут. Как без добротной обувки? Узел в размерах изрядно вырос, так своя ноша не тянет. Зато к хутору не шел – летел.

Купава уже успела обед сготовить – щи, кашу пшенную с тыквой, сыто из свежего меда, а каравай пшеничный, свежий. Ели не спеша, на Руси за столом говорить не было принято, если только на пиру да в гостях, когда обед с полудня до вечера длился. Но Первуша ни на пирах, ни в гостях не был никогда. Купава в сторону узла глазами постреливала. Любопытно ей было. Башмаки на Первуше приметила сразу. Видно было, что интересно, но сдерживалась. Захочет – сам скажет, он мужчина. Первуше поведение Купавы нравилось, по «Правде» отец ее воспитывал. А уж как поели, Первуша узелок развязал. Купава недалеко вилась, вдруг пропустит что-нибудь? Мала еще, а все повадки женские, любопытство снедало.

Первуша сначала сарафан достал, он сверху лежал.

– Это тебе.

– Мне? – не сразу поверила Купава.

За печь забежала, старую одежду сбросила, в обновку переоделась.

– Ну как?

И гоголем прошлась по избе.

– Красиво. А вот это примерь.

Купава, как рубашку белую да поневу лазоревую увидела, замерла. Потом к Первуше кинулась обнимать, по избе заметалась. За печь метнулась, сарафан аккуратно сняла. Рубашку надела, наверх – поневу. Вышла павою, походкой важной. Первуша сам обомлел. Пигалица, а как смотрится!

– Княжна! Вылитая княжна!

Купава от похвалы зарделась. Первуша на лавку уселся.

– Не, не княжна.

Увидел, как обидчиво вскинула подбородок Купава.

– Не княжна, выше бери – царевна!

Ну, тут уж вовсе писк. Купава заметалась по избе.

– Зеркальце тятино где-то было, не видал?

– Зачем оно мне?

Купава сундук открыла, нашла старое бронзовое зеркало, себя осмотрела. Довольна осталась. Для полноты башмачков не хватает, да мелочей вроде гребня в волосах, да украшений. Кокошник бы ей к лицу или кика, но их замужние носят. И хорошо бы бусы, пусть дешевенькие. А Купава уселась на лавку и разрыдалась.

– Ты чего? – удивился Первуша. – Ай, не угодил?

– Угодил. Видел бы мой тятя! Я отродясь таких вещей не носила.

– Чем ты хуже других?

– Видела я на торгу девочек и девушек. Завидки брали. У них есть, а у меня нет. Кто на меня посмотрит, замуж возьмет?

– Рано тебе об этом.

– Мне через три года пятнадцать весен, в самый раз.

Первуша об этом как-то не думал.

А ночью случилось происшествие. Уже после Первуша, по размышлении, понял – сам виноват. На торгу товар выбирал, за людьми вокруг не следил. Да, видно, попался лихой человек, увидел, что звонкой монетой за покупки рассчитывается. Проследил, куда направляется. Первуша же, довольный покупками да подарком купеческим, к хутору бежал, ног под собой не чуя. Обернулся бы хоть разок, глядишь – от беды уберегся.

Засиделись немного вечером Первуша и Купава, уснули крепко. А под утро девчонка Первушу толкает. Сон самый сладкий, спросонья никак не поймет, что от него хотят.

– Первуша, да проснись!

– А? – вскинулся юноша.

– Тише. Мне кажется, ходит вокруг избы кто-то.

– Может, медведь на пасеку забрался медку отведать?

– Да окстись! Разве медведи разговаривать умеют?

Первуша к окошку подскочил, прислушался. В самом деле – шаги слышны, говорок тихий. Двое точно, а может, трое. Дверь в избу всегда на ночь Первуша сам запирал, о нежити помятуя. И дверь дебелая, только топором рубить, да и то не скоро получится. Купава рядом встала. Первуша шепчет:

– За медом пришли?

– Борти перевернуть могут, соты унести. А пчелиный рой так и останется.

– Надо разобраться!

Первуша одеваться стал. Купава в руку его вцепилась:

– Не ходи, недобрые люди пожаловали.

– Как это – не ходи? Если им отпор не дать, они в другие дни пожалуют, как к себе домой.

Купава уже губы кусала, сожалея, что Первушу разбудила. Он оделся, посох взял, к двери подошел.

– Я выйду, а ты дверь сразу запри.

– Оставлю открытой, вдруг тебе схорониться надо будет?

– Слушай, что мужчина говорит, я все-таки старший.

– Ладно, как скажешь.

Первуша дубовый запор отодвинул, вышел на крыльцо, дверь прикрыл. С удовлетворением услышал, как запор задвинулся. Послушалась все-таки. На ногах у него поршни, в них ступать абсолютно бесшумно, заячий мех все звуки гасит. У амбара две тени, что-то складывают в сумраке в мешки. Первуша подкрался да, размахнувшись, одного ночного татя по голове огрел, сильно, не жалея. Ударенный так и упал. Второй отшатнулся было в испуге, потом увидел, что хозяин один. Ощерившись, кривой нож из-за ремня выхватил. Думал – в руках у Первуши палка простая. Лезвие поблескивает под луной зловеще.

Первуша нападения ждать не стал. Взмахнул посохом, ударил по предплечью, нож вылетел. Вторым ударом – тычком под дых, как копьем. Мужчина согнулся, воздух ртом хватает, сипит. А Первуша давай его охаживать по самым болезненным местам – по голени, по пяткам да по ключицам. Взвыл мужик дурным голосом. А сам виноват, непрошеным гостем заявился да не с добрыми намерениями. Отдубасил Первуша татя до полного бесчувствия. Когда тать шевелиться перестал и стонать, Первуша мешки развязал. А в них все, что на торгу выменяно на мед. Вот же ублюдки! Здоровые лбы, работать надо в поте лица, а не сирот грабить. Обозлился Первуша сильно. В амбаре длинную веревку нашел. Два куска отрезал, руки татям связал, потом к дубу тела подтащил. Веревку через сук перебросил. По Ярославовой «Правде» казнить он их мог без суда, застав на месте преступления. Казнить не собирался – попугать изрядно, чтобы урок дать.

На концах веревки петли завязал, на шею татям набросил. Сам рядом уселся, ждать, когда в себя придут любители легкой наживы. Время шло, а тати не шевелились. Первуше надоело ожидание, за ведром сходил. Из-за двери, услышав знакомые шаги, голос Купавы послышался: