— Андрюша, Андрюшенька, погоди!

Он обернулся — красный, несчастный, с подрагивающими губами. Ни дать ни взять детсадовец, у которого сверстники отобрали любимый игрушечный вездеход.

— Что ты хочешь?

— Путаница вышла… — попыталась объяснить я.

— Потому что не надо лгать! — воскликнул он, оскорбленно нахмурив светлые брови, от чего все его лицо с заостренными скулами и вздернутым носом перекосилось. Повел по — мальчишески худенькими, узкими, немужественными плечами. И я вдруг поняла, что гордость и оскорбленность имеют одинаковое внешнее выражение: они проявляются в излишней, по — гусиному выпяченной грудной клетке и полыхающем, но абсолютно безоружном взгляде.

— Андрюша, — взмолилась я, не зная, как ему помочь. — Но ведь это ты лжешь, это ты вводишь в заблуждение и меня, и Каркушу!

— Какую Каркушу? — удивился он.

— Илону Карловну, какую еще?!

— Это возмутительно! Как тебе не совестно, Юлия, обзывать достойную женщину Каркушей? — укоризненно покачал он своим неповзрослевшим, хлипким подбородком и воскликнул: — При чем тут Илонка? Мы с ней — деловые партнеры и давние друзья, а ты для меня… Я скучал, я извелся, непрерывно думая о тебе, я едва дождался вечера, я готов был все тебе простить…

— Не за что меня прощать! Я перед тобой ни в чем не виновата!

Наши крики взбудоражили всю больницу: в коридоре сгрудились пациенты, которые были способны передвигаться, медсестры, хирурги и пожилая нянечка. Молодой, симпатичный врач с бородкой решил уточнить:

— Девушка, это не вы сегодня в тихий час бучу подняли? Я собирался охранника вызывать, а Лиза за вас заступилась.

Лизой звали ту самую сердечную медсестру, нахваливавшую Сашу и снабдившую меня халатом. Она подошла к доктору и стала меня оправдывать:

— Алексей Анатольевич, не сердитесь на нее, она за всей палатой ухаживала, и больному Анисимову от присутствия Юли стало лучше.

— Больному Анисимову, как я погляжу, вообще лучше всех! Тоже мне, последний герой, — сыронизировал Андрей, который никак не мог отойти от обиды.

Я дотронулась до его руки и ощутила тепло. Между нами побежали токи, и воинственный блондин мгновенно сдался. Он обнял меня за плечо и спросил:

— Останешься здесь, сестра милосердия или, может быть, пойдем?

— Пойдем, — кротко кивнула я, потому что мужчинам нравятся кроткие, покладистые женщины.

Медсестра заверила, что будет следить за Александром, и предупредила, что утром ее дежурство закончится. Я безответственно пообещала вернуться утром и принять вахту у постели изрезанного Санчо, хотя понятия не имела о том, что меня ждет через несколько минут, а не то что через несколько часов. Мысли мои были заняты Андреем.

Мы спустились в гардероб. Мой галантный спутник подал мне шубку. Потом он застегнул ее на все крючки, поправил шарфик и отложной воротничок. Распахнул передо мной дверь, пропуская вперед — во двор, занесенный снегом.

— Куда мы поедем? — спросила я, дойдя до знакомого фордика.

— Куда скажешь, дорогая! — горячо откликнулся Ткач. Судя по интонации, настроение его изменилось, и я поддалась романтическому порыву.

— Мне все равно, лишь бы быть с тобой! — воскликнула я.

— Тогда поедем ужинать ко мне домой, — решил Ткач. — Мама сегодня постряпала пирог с брусникой и яблоками, приготовила настоящий польский бигос. Ты наверняка голодна, солнышко.

— Вовсе нет, — скромно опустила я глаза. — Больше пирожков я хочу тебя…

Я потянулась к смутившемуся Андрею и выпросила у него примирительный поцелуй — головокружительно долгий и страстный. В машине мы наговорили друг другу восхитительной белиберды. Он называл меня баламуткой, я его — длинноухим слоненком. Я щекотала его, заставляя хихикать и расставаться с панцирем закоснелой взрослой серьезности. Я и сама хихикала, радуясь, что всяческие подозрения развеялись, сомнения отпали; мы снова стали влюбленными, свободными, как пестики и тычинки, как сорняки, которые растут сами по себе, — и никто им не указ. В блаженном состоянии мне подумалось: ну и пусть Андрей Казимирович Ткач делал предложение Илоне Карловне, чего не бывает? Заблуждался человек, погорячился! Пусть возьмет свое предложение обратно, потому что мне он нужнее…

Пока мы обнимались, щекотались и дурачились, снег полностью залепил ветровое стекло, а салон «форда» прогрелся, как парилка. Андрюша взял специальный скребок, метелочку, выбрался наружу и стал счищать снежок с кузова. Я тоже вышла, решив проветриться, точнее, покурить на свежем воздухе. В последние сутки из — за воспаленного горла я почти не травила себя никотином, поэтому сейчас, после первых затяжек, голова закружилась пуще, чем от поцелуя, и тело как — то обмякло, ослабло. Я привалилась к очищенному капоту, задрала лицо вверх, к небу, из которого беспрерывно сыпались белые хлопья. Как они только помещаются в тучах в таком невероятном количестве?..

Андрей закончил снегоуборочные работы, достал телефон. Мне было отлично слышно, как почтительно и нежно он общается со своей матерью. Сойти с ума от ревности!

— Мусенька, родная, как ты себя чувствуешь?.. О, ну конечно… да… понимаю. Извини, но ты не будешь возражать, если я приеду к ужину с Юлией?.. Да, с той самой девушкой… Нет, сегодня она трезвая… Мамуленька, накрой, пожалуйста, стол на троих, посуду я сам помою, я обещаю… Нет — нет, особенно не хлопочи… Да, я буду скоро, мы с Юлей уже едем.

Ткач гиперболизировал. Никуда мы не ехали. Мы стояли по разные стороны машины. От его сюсюканья с Мамашей мне было противнее, чем от сигаретного дыма. Господи, мужику далеко за тридцать, и в таком возрасте он на все спрашивает разрешения у матери?! Удивительно, как он минувшей ночью не соизволил позвонить ей из моей постели. Вот бы был прикол: «Мамочка, ничего, если я тут одну девушку поимею?..» Хуже всего, что эта мамочка видела меня в худшем свете: настоящей клоунессой в дурацком колпаке.

— Юля, сколько можно курить?! — осуждающе насупился Андрей и протянул руку, словно намеревался вырвать у меня сигарету.

Мне пришлось оградительно выставить вперед ладонь:

— Не трожь!

— Но это отвратительная привычка! — взвился он и стал читать мне нотацию: — Как ты не понимаешь, Юлия: курение сокращает жизнь, а я хочу, чтобы ты была здоровой и жила долго. Выходит, тебе сигареты дороже меня?

— Нет, мне… мне… — я задумалась, как мне лучше объяснить, — дорога моя независимость. Как это по — польски? Незалежность, вот как! Позволь, я сама решу, курить мне или не курить!

Он опять обиделся, отвернулся, встал в позу, скрестил руки на груди. Что за капризное создание?.. Надо было принимать меры к примирению, и я сказала, что жажду подарить его уважаемой маме какие — нибудь необычные экзотические, прекрасные, как она сама, цветы.

— Замечательная идея, — оценил Андрюша и сел за руль успокоенный. — Я знаю салон в центре, там всегда большой выбор цветов. Юленька, достань, пожалуйста, из бардачка жвачку, от тебя пахнет табаком, маме это не понравится…